Страница 22 из 130
В чем причина такого чрезмерного опекательства?
Наверное, не только в том, что нашему поколению ой как досталось от суровой матушки-истории и мы хотим, чтобы на долю детей наших выпало шишек поменьше. Причина, по-видимому, и в том, что жизнь, которая сейчас и посложнее прежнего, но во многом и полегче, дает нам больше возможностей для забот о тех, кто продолжает нас. Не это ли желание дать детям все, чего не имели мы в свое время, заставляет нас с болезненным рвением предугадывать и направлять их первые шаги в самостоятельной жизни?
Предугадывать и направлять… Собственно, в этом ничего плохого нет. Но необходима мера забот. А ее превышение порождает инфантилизм, запоздалую детскость, когда сыновья и дочери до тридцати лет не мыслят себе самостоятельной жизни без помощи пап и мам или хотя бы без их наставлений. И не слишком ли мы опасаемся предоставить взрослым детям нашим достаточные возможности до всего доходить своим умом, внушая им, что на их пути все уже решено и вымерено, определено наперед?
«Э, дорогой товарищ Сургин! — ловлю я себя. — Да ты опять разворчался по-стариковски! За такие настроения тебя следует, пожалуй, отправить на пенсию… Наговариваешь на молодых, в том числе и на собственного сына».
И действительно, в чем я нашел у Вовки стремление оставаться под родительской опекой? Парень в семнадцать уже считает себя личностью независимой, сам на себя зарабатывает и не побоялся покинуть родительскую крышу. А парни чуть постарше его, которые уже носят солдатские шинели? Высокая мера ответственности определяет в них и высокую меру самостоятельности. Коснись до дела — не подведут. Послужил я, видел тому примеры.
…Складываю в аккуратную стопку просмотренные мною старые письма. Буду хранить их и дальше. Как напоминание о том, что мы умели ждать и верить, если это было даже и нелегко.
Ждать и верить… Но только одно это — еще не гарантия счастья. Вот Макарычев и ждал, и верил, а в результате?
Однако почему я снова вспомнил о нем? В дивизии я знаю не один десяток лейтенантов. И не у одного Макарычева случаются неприятности в личной жизни или по службе. А я в последнее время беспокоюсь именно о нем.
Все-таки надо бы ему повидаться с женой. Пусть до конца разберется в своих отношениях с нею, может быть, кончит свои терзания — так или этак. Хотя Макарычев и не просил меня, я говорил об его отпуске с Рублевым. Но тот и слышать не хочет о каких-либо личных делах и переживаниях лейтенанта, на которого все еще сердит. Ведь как ни говори, а печальная история с бронетранспортером довольно дорого стоила всему полку. И жаль, что мне не удалось этого предотвратить. Я-то понимаю не проходящую до сих пор досаду Рублева. Фамилия Макарычева, доселе не очень известного в дивизии командира взвода, после учений довольно часто упоминалась в различных выступлениях, когда речь шла о недочетах в работе. Правда, за последнее время его фамилию в этом смысле уже почти перестали упоминать, об этом постарались и я, и Левченко, который не считает ошибкой благодарность, объявленную им Макарычеву.
Но дня три назад, будучи по своим делам в полку Рублева, я случайно стал свидетелем происшествия, которое, боюсь, доставит бедному Макарычеву новые неприятности, хотя прямой его вины и нет.
Случилось так, что, уже собираясь уезжать из полка, я наведался к Левченко. Дел особых у меня к нему не было, просто хотелось повидаться. Левченко был у себя в батальонной канцелярии один. Не успели мы перекинуться парой слов, как вошел взволнованный дежурный по батальону и, попросив у меня, как у старшего по званию, разрешения обратиться к комбату, доложил:
— В самовольной отлучке рядовой Ладушкин.
Ладушкин? Знакомая фамилия… Я видел, как мгновенно вспыхнул Левченко:
— В батальоне — и такое!.. Давно солдат в отлучке?
— С полчаса как обнаружено, что его в расположении нет.
— Разыскать немедленно! Представить мне!
— Есть!.. — повернулся дежурный.
— Да, — остановил его на пороге Левченко, — пригласите ко мне командира роты старшего лейтенанта Бакрадзе.
Бакрадзе не замедлил явиться. Возможно, он сам спешил к командиру батальона. Едва войдя, весь красный от возбуждения, отчеканил:
— Товарищ майор! В роте имеет место факт самовольной отлучки. Рядовой Ладушкин…
— Знаю, знаю! — не дослушал Левченко. — Затем и пригласил вас. Из чьего взвода этот нарушитель?
— Лейтенанта Макарычева…
— Ну вот! — сердито вздохнул Левченко. — Час от часу не легче. Еще недавно склоняли эту фамилию во всех падежах. И теперь, как на грех, новый сюрприз в его взводе! Он-то знает?
— Макарычев отсутствует. Уехал сопровождающим с машинами на дивизионный склад.
— Ладно. Вернется — поговорим. Эх, Макарычев! Мы заступались за него, а он… — Левченко глянул на меня, потом с укоризной на Бакрадзе: — Вот плоды! Слиберальничали! А он и распустил людей. — Левченко подчеркнул: — Вверенной вам роты, товарищ старший лейтенант.
Бакрадзе при этих словах побагровел еще больше. По его взгляду, искоса брошенному в мою сторону, я понял, что упреки комбата в моем присутствии ему особенно неприятны. Но Левченко сейчас, видимо, меньше всего думал об этом.
— Самовольная отлучка! — кипел он. — Первый случай в батальоне за год. Спасибо, удружил! Будет нам от командира полка благодарность!
Бакрадзе на эти слова не ответил. Его слегка выпуклые глаза под густыми черными бровями налились кровью, чувствовалось, ему хочется что-то высказать и он с трудом сдерживается, — наверное, из-за моего присутствия. Пожалуй, мне лучше бы уйти, пусть комбат и командир роты сами меж собой выясняют отношения. Дело-то ясное: командир спрашивает с подчиненных за упущения. Я уже хотел подняться и попрощаться с ними, но в это время вновь появился дежурный и доложил Левченко:
— Ладушкин нашелся. Вернулся сам.
— А ну, давайте его сюда! — распорядился Левченко.
Через минуту на пороге появился Ладушкин. А, так это тот самый солдат, с которым я познакомился возле вытащенного из воды бронетранспортера!
Ладушкин стоял, торопливо оправляя гимнастерку. Его сапоги были в грязи — можно было понять, что он бежал, не разбирая дороги, и не успел почиститься.
Левченко осмотрел нарушителя, вытянувшегося в дверях, что-то хотел сказать ему, но промолчал, только сердито передернул губами и обернулся к Бакрадзе:
— Вот, любуйтесь! И объясняйтесь с ним сами.
Бакрадзе спросил Ладушкина, сверля его испепеляющим взглядом:
— Почему совершили нарушение?
Ладушкин не ответил, опустил глаза.
— Ну, почему молчите? Я спрашиваю — почему?!
Пальцы рук Ладушкина, вытянутых по швам, чуть приметно вздрагивали. Он молчал.
— Замечалось за ним раньше? — спросил Левченко у Бакрадзе.
— Как будто бы нет… — не очень решительно ответил тот. — Считался исправным солдатом.
— Вижу, какие исправные… — Левченко смерил Ладушкина взглядом с ног до головы. — Нашкодят, всю роту подведут, а ответ держать — кишка тонка! Помалкивает… Трус он у вас!
Я увидел, как при этих словах Левченко блеснули глаза Ладушкина, он вздрогнул, вытянулся еще сильнее, ломким, но решительным голосом произнес:
— Разрешите?..
— Ну, ну… — Бакрадзе встал, подошел к Ладушкину. — Что-то имеете сказать в свое оправдание?
— Ничего…
— Я так и знал — ничего! — Бакрадзе пристально глянул Ладушкину в глаза: — Вы знаете, что такое самовольная отлучка? Вам известно, что она карается как нарушение присяги?
— Известно… — еле слышно пролепетал Ладушкин.
— Так почему же нарушили?
— Я только на несколько минут… Предупредить…
— Кого? О чем?
— О том, что в увольнение не смогу, меня в наряд внезапно назначили…
— Так надо было попросить! Возможно, вам и позволили бы отлучиться на несколько минут, — вмешался в разговор Левченко. — Да и что за спешность такая?
Ладушкин ответил еле слышно:
— Это… личное дело.
— Какое? — усмехнулся Бакрадзе. — К девочке захотел?