Страница 121 из 130
Но есть память сердца…
1
Июль сорок второго. Тяжелое время войны для нас… Немцы вели тогда свое самое яростное, третье по счету, наступление на Севастополь.
Защитники черноморской твердыни сделали все, что могли. Двести пятьдесят дней они стояли непоколебимо. Но силы были слишком неравны.
Враг прорвался уже на северную окраину, к Братскому кладбищу, где покоятся герои первой севастопольской обороны, к Малахову кургану, вплотную подошел к инкерманским штольням, в которых укрытые под землей от бомбежек работали на оборону заводы, размещались госпитали, склады.
Дальше удерживать город было невозможно.
Поступил приказ оставить Севастополь.
Берег на десятикилометровом пространстве между городом и мысом Херсонес стал местом, куда, выполняя приказ об эвакуации, отходили, отбиваясь от врага, тысячи бойцов с оставляемых ими рубежей.
— Это есть наш последний и решительный бой…
Огненные слова «Интернационала» не раз вспыхивали в те часы над полем у Херсонеса, над полем, которое дымилось от рвавшихся на нем фашистских снарядов.
— Это есть наш последний… — гремело над степью, прокаленной нещадным июльским солнцем. Подымались для отчаянных контратак матросы и солдаты. «Это есть наш последний…» — и последняя пуля, последняя граната летели во врага.
…Иванов и Василь Трында остановились: в нескольких шагах — крутизна, за нею сверкает море.
— Все, Вань! — сухими губами шепнул Василь, стянул с головы, комкая, побелевшую от пыли бескозырку и обессиленно опустился на горячую, колкую землю: его контузило с полчаса назад.
Вытянув бескозырку из стиснутых пальцев друга, Иванов надел ему ее снова. Круглое лицо Василя, его широкие, густые черные брови, ресницы, губы, оттопыренные уши — все было теперь одного, пепельно-серого цвета: смешались пот и пыль. Глаза были бессильно закрыты.
— Василь! — позвал Иванов. — Василь!
Но тот не отозвался.
Жаркий пот наплыл Иванову на глаза. Немцы идут следом. Вот-вот настигнут. Если бы пройти еще немного. До берега…
— Ты живой? — крикнул он в отчаянии. Схватил Василя за плечи, приподнял. В ремне автомата, висящего на плече Василя, запуталась рука. Перекинул автомат себе за спину. Два автомата и ни одного патрона…
Опустившись на колени, стиснув зубы от натуги, обхватил обмякшее тело, поднялся шатаясь. Руки Василя свисали, качались, мешали, ноги волочились, скребя ботинками каменистую почву.
Остановился перевести дух. Но Василя не опустил: поднять снова будет трудно.
— Подсоби! — окликнул пробегающего мимо матроса в тельняшке и армейских галифе с обмотками.
— Живым надо спасаться! — махнул матрос рукой.
— Да он живой.
Но матрос уже промчался мимо.
— Стой, шкура! — холодея от ярости, крикнул Иванов.
— Чего лаешься? — обернулся матрос. Лицо его блестело от пота. — Давай.
Вдвоем донесли контуженного до края обрыва и спустили вниз, под скалу, туда, где штилевая крохотная волна лениво плескалась о камни. Своей бескозыркой Иванов зачерпнул воды, смочил лицо Василю. Ресницы у того медленно приподнялись.
Под обрывом было полно народу: моряки, пехотинцы, артиллеристы, какие-то мужчины в штатском, несколько женщин — вместе с военными из Севастополя уходили и жители. Кое-кто пытался смастерить плотики — в ход шли железные бочки из-под горючего и ящики из-под снарядов. Надеялись, что с воды их, может быть, подберут свои корабли.
Но этих плотиков не могло хватить на всех: у кромки воды сгрудились сотни людей. Да если бы и на всех хватило, — далеко ли удалось уплыть? Чуть не каждую минуту небо наполнялось зловещим вибрирующим воем: немецкие истребители и штурмовики проносились совсем низко, их тени промелькивали вдоль берега по воде и камням.
Вечерней темноты ждали как спасения. Но до конца дня было далеко, во всю свою ярую силу палило безжалостное солнце. Наверху, в степи, еще слышались пулеметные очереди, разноголосица винтовок и автоматов. То бились последние заслоны, выполняя приказ: продержаться до темноты, не допустить противника к берегу. Все, кто собрался под обрывом, надеялись: когда стемнеет и перестанут летать немецкие самолеты — придут от кавказского побережья наши корабли и заберут всех.
Иванов с тревогой смотрел на неподвижно лежащего Василя: ничего не слышит, с трудом выговаривает слова, едва может шевельнуть рукой. Врача бы… Но где тут медики? Однако надо попытаться.
— Лежи, я сейчас, — предупредил он Василя.
Пошел под кручей вдоль кромки берега, у самой воды, присматриваясь к людям. Изможденные, черные от нещадного крымского солнца, многие в серых от пыли бинтах. Почти все с оружием, но уже бесполезным — стрелять нечем. Кто бродит, отыскивая товарищей, а кто просто сидит, глядя в пустынный сверкающий простор моря. А из-за края скалы посвистывают поверху, улетая куда-то в море, немецкие пули. Сколько немцам осталось досюда? Два километра? Километр? А может быть, и того меньше. Долго ли продержатся заслоны?
В тени между двумя выступами скалы, образующими подобие пещеры, Иванов заметил нескольких раненых, лежащих тесно друг к другу. Неподалеку пять-шесть армейцев ладили подобие плота. Ремнями, обмотками, бинтами они связывали несколько автомобильных камер и ящиков. Распоряжался этой работой высокий, лет тридцати, пехотинец. Из-под его разодранной спереди, но аккуратно подпоясанной гимнастерки белел свежий, еще чистый бинт. «Старшина!» — приметил Иванов четыре треугольничка в петлице его воротника и направился к нему.
— Для раненых плот! Только для раненых! — увидев Иванова, сердито крикнул старшина.
— Так у меня раненый и есть…
— Мало ли. Всех на плот не забрать.
— Да он же едва живой… Сестра! Сестра! — окликнул Иванов девушку в синем матросском берете и с медицинской сумкой на боку. — Помогите дружку моему, сестра.
— А где он?
— Недалеко.
Иванов зашагал к тому месту, где оставил товарища. Василь лежал, закрыв глаза, и пепельно-серое лицо его накрывала тень от скалы. Сестра положила ладонь на лоб. Василь даже не шевельнулся. Тогда она проверила его пульс:
— Контуженный? Тяжелая форма… Чем тут помочь?
Иванов взмолился:
— Хоть на плотик заберите!
— Не агитируй.
Она посмотрела вокруг и окликнула пожилого, дочерна заросшего солдата, который безучастно сидел, привалясь спиной к скале:
— Подмоги, папаша.
Втроем они донесли Трынду и положили рядом с ранеными. Иванов остался тут же. Он хотел сделать все, чтобы Василь попал на этот плот непременно, и взялся помогать тем, кто его ладил. Но дело уже шло к концу: материала удалось собрать только на небольшой плотик.
День подвигался к вечеру. Звуки стрельбы приблизились, но слышались реже. Видимо, немцы считали, что, прижатые к мысу Херсонес, остатки севастопольского гарнизона все равно обречены.
Наконец стало тускнеть серебро воды. Тени от скал погустели, вытянулись. От горизонта по небу раскинулись легкие перистые облака, и солнце, все более наливаясь алым, медленно скатывалось к уже чуть затуманившейся грани между морем и небом. Вот оно коснулось этой грани, снизу обозначенной синим, и синее смешалось с алым. Еще секунда, две — и от солнца остался лишь золотисто-малиновый отсвет. И сразу море померкло, из серебряного стало сизо-стальным, с чуть приметным красноватым оттенком. Невысоко над водой пронесся «мессершмитт». Сейчас, в сумеречном свете, он показался совсем черным.
Стрельба за кручей в степи почти затихла. Спешить немцам некуда…
Ночная синева все больше скрадывала горизонт, заполняла его, расплывалась по всему морскому простору, еще недавно такому ясному и светлому, и сотни воспаленных глаз напряженно всматривались в этот простор. Сотни ушей пытались в монотонном шуме неторопливых воли уловить хоть какой-нибудь звук, говорящий, что приближаются корабли.
Иванов сидел возле Василя и ждал.
Совсем стемнело. Изредка из степи доносился орудийный выстрел или глуховатая дробь пулемета.