Страница 103 из 130
— Про Алексея — ничего? — спросил Холод. В его далеком голосе угадывалась слабая надежда и затаенная боль.
— Ничего, — вздохнул Ракитин. — Всех спрашивал… Нет.
Наступило молчание. Ракитину казалось, что он слышит, как тяжело дышит Холод. Впрочем, это мог быть и обычный телефонный шум.
Холод помолчал еще, потом сказал:
— Дано распоряжение… начать расследование.
До боли в пальцах стиснув трубку, Ракитин жадно вдохнул воздух, словно ему вдруг не хватило его. Но ведь то, о чем сказал Холод, не неожиданность. Проговорил, стараясь быть спокойным:
— Что ж… Готовиться сдать полк?
— Нет, — ответил Холод. — Совершенствуйте оборону и готовьтесь наступать.
«Но ведь… словно глыба над головой!» — чуть не выкрикнул Ракитин. Однако сдержался. Холод спросил его о положении на участке полка, о том, как ведет себя противник. Ракитин доложил.
— Усильте разведку и наблюдение, — выслушав, распорядился Холод. — И будьте активны. Если можно продвинуться хотя бы на вершок, продвигайтесь. Не позволяйте противнику вообразить, что инициативу взял он. Его успех временный. Не забывайте: главное для нас — вперед.
В этих словах послышалась знакомая Ракитину страстность, которая, когда речь заходила о предстоящем боевом деле, порой прорывалась из-под обычной невозмутимости Холода. Эта страстность, прежде зажигавшая и Ракитина, на этот раз вызвала у него раздражение. И он со вспыхнувшей вдруг обидой на Холода подумал: «Хорошо тебе говорить: вперед да вперед…»
Ракитин в эту минуту словно забыл о горе Холода, потерявшего сына. Показалось: беда, постигшая полк, упавшая на всех, Холода коснулась только краем, Холод может и не понимать их состояния…
Подстегнутый этой мыслью, в правильности которой он в эти мгновения не сомневался, Ракитин спросил:
— Следователи когда приедут?
— Не об этом сейчас думайте, — голос Холода обрел обычную сдержанность и сухость, — Главное — каждому выполнять свои обязанности. Внушите это всем. Но прежде всего поймите сами.
Сдержав нахлынувшую горечь, Ракитин ответил тихо:
— Понимаю.
4
Когда из лесной тьмы затрещали выстрелы, Вартанян бросился наземь, на упругую хвою. Вскинув автомат, дал очередь туда, откуда летели к нему, скрещиваясь и расходясь, рои огня.
В промежутках между очередями тревожно оглядывался: где товарищи? Где лейтенант?
Но в быстролетном, мерцающем свете немецких пуль, несущихся низко над землей, мало что можно было разглядеть. Пулевые трассы пронизывали ночную темь, а она оставалась такой же плотной.
То, чего не нашли глаза, уловил слух: временами сквозь трескотню вражеской стрельбы прорывался близкий стук автоматов. «Не один я», — ободрился Вартанян.
Улучив момент, словно в пружину собрав тело, вскочил, перебежал к примеченному поблизости пню: как-никак укрытие. Оттуда снова стал стрелять. Но никого из немцев еще не увидел.
Вартанян понимал: патроны следует беречь. Понимал. Но утерпеть не мог. Он был молод и пылок. Лишь три месяца назад ему исполнилось восемнадцать и он получил повестку. Сменил спецовку штукатура на шинель, распростился с родным Ереваном. До сегодняшнего дня Вартанян шел только по пятам врага. Сейчас он впервые столкнулся с ним.
Сменяя диск, спохватился: «Сколько снаряженных осталось?»
Стрелял теперь расчетливее, реже. Но все большие усилия требовались, чтобы унять дрожь рук, чтобы оставаться на месте: немцы были уже близко. Сквозь россыпь выстрелов все явственнее доносились резкие команды на чужом языке…
— За мной! — услышал сзади голос лейтенанта. Громко протрещали сучья — кто-то пробежал назад, туда, где лес был темен и тих. Лейтенант? Да, у него же знамя, он не должен рисковать… Все должны оберегать его. Так говорил майор, замполит. В лес за лейтенантом, дальше от немцев! Нет, нельзя! Потом. Лейтенанта надо прикрыть огнем… А почему перестали стрелять остальные? Поспешили за лейтенантом? А! Зачем одному оставаться? Лейтенант велел: «За мной!»
Дав короткую очередь, Вартанян вскочил, повернулся, побежал туда, где две-три минуты назад слышал голос лейтенанта. Бежал, бросался на землю. Снова вскакивал, бежал. Раз, другой больно хлестнуло его по лицу невидимой в темноте колючей сосновой веткой. Мимо, обгоняя, проносились белые, желтые, красные светляки.
Сердце Вартаняна сжимал страх. Страх гнал его. Но это не было трусостью. Конечно, Вартанян, как всякий человек, боялся смерти. Смерти, летевшей ему вслед. Но больше всего в эти секунды страшился он потерять своих, остаться один.
Перебежав открытое пространство, с размаху бросился в куст. Приник к земле. Осторожно раздвинул упругие голые прутья, выглянул.
Немцы все еще стреляют. Загорелась подожженная их пулями повозка, видно: бьется в упряжи раненая лошадь…
А это кто? При неверном, колыхающемся свете горящей повозки увидел: на открытом месте, около крохотной, не выше колена, елочки, лежит в сбившейся к поясу плащ-палатке, лицом в землю кто-то из своих… Лейтенант?
Он! Вон планшетка на боку, торчком, как упал… Убит? Ранен? К нему! Но в рост нельзя. Убьют…
Бешено работая локтями и коленями, Вартанян пополз. Он не замечал, как быстро набухает на груди и в рукавах холодной влагой шинель, как в кровь расцарапываются руки о скользкую от сырости, но жесткую, омертвевшую траву. Плащ-палатка зацепилась за что-то, не пускала. «В-ва!» — он со злостью дернул за шейный шнур, сбросил, снова пополз. Низко, над головой, взвизгивали пули. Каждый раз при этом он ничком припадал к земле. Еще не привык: та пуля, которую услышал, не убьет — пролетела…
Он полз к лейтенанту.
Быстрее пуль, что неслись над ним, летели мысли: «От повозки светло… Немцы тебя видят. А свои ушли. Но еще успеешь догнать. Вернись. Догоняй. Один погибнешь. Вернись!..»
Эти мысли казались убедительными. И он полз. Но все-таки не назад.
Взмокший от пота, добрался до лейтенанта. Тот лежал, неловко скособочившись. Прижавшись щекой к холодной ломкой траве, Вартанян передохнул секунду-другую. Он почти выбился из сил. Над ним, совсем низко, пропороли темноту пули. Не подымаясь от земли, протянул к лейтенанту руку.
Уцепился пальцами за борт лейтенантской шинели, потянул. Какой тяжелый! Мертвый? Пальцы Вартаняна дрогнули. Перевалил неподвижное тело грудью к себе. Торопливо отстегнул шинельные крючки. Сунул руку за шершавое сукно. Нет знамени! А под гимнастеркой?
Спеша Вартанян расстегнул ворот гимнастерки лейтенанта. Рука коснулась тела — и отдернулась: теплое… Пальцы наткнулись на тоже еще теплый, гладкий, упругий шелк. Знамя!
Вартанян потянул полотнище. Оно не поддавалось. Потянул сильнее.
Тело лейтенанта, словно по нему прошел ток, дернулось. Горячие пальцы схватили запястье Вартаняна, как бы отталкивая, но бессильно соскользнули.
Ошарашенный Вартанян отдернул руку. Лейтенант жив? Да, жив. Слышно: дышит! Что делать? Взять знамя? А лейтенанта? Оставить пока. Потом за ним прийти. А как потом? Немцы придут раньше! Тащить? Обоих убьют. Один еще можешь уцелеть. Должен уцелеть. Как это так — умереть? Невозможно! Спасти знамя, оставить лейтенанта? Прийти за ним потом? Когда потом?
Ухватил лейтенанта за рукав. Распластавшись, взвалил на спину. Вцепившись рукой в отворот лейтенантской шинели, ползком поволок на себе. Затылком ощущал слабое, но горячее, прерывистое дыхание…
Ползти теперь было втрое трудней. И устал уже, и тяжесть. Ремень автомата то и дело соскальзывает с плеча. Под бок все время попадает планшетка. Вартанян снял ее с лейтенанта, надел на себя… А стрельба не умолкает. Кто-то из наших обороняется еще? Успеть бы доползти до кустов…
Рука Вартаняна не удержала лейтенанта. Тот тяжело свалился с его спины, глухо простонал.
Так не дотащить. Надо волоком. Вартанян стянул с лейтенанта плащ-палатку, перевалил его на нее. Намотал на руку угол плащ-палатки.
Тянуть по кочковатой, травянистой, сырой земле тяжело. Еще тяжелее оттого, что нельзя поднять головы: пули летят низко, будто прижимают. Проползал два — три метра, останавливался передохнуть: не хватало сил.