Страница 3 из 76
— Тише, товарищи. Слушайте. Он, оказывается, не биолог, наш знаменитый Кабиносов.
— Я же говорил, что он ветеринар, — торжествуя, заметил Некушаев.
— Нет, не ветеринар!
— Значит, зоолог, — сказал художник Комаринов.
— И не зоолог!
— Я была права: он врач-психиатр, — обрадовалась Зоя Львовна.
— Нет, он не психиатр!
— Боже мой, кто же он?
— Жулик он, вот кто, — с удовольствием сказал Гуряев, — стопроцентный научный арап. И кошки эти его сплошное очковтирательство. Вот здесь все написано. Видите ли, он держался только благодаря своему Геннадию Ивановичу, а этот Геннадий Иванович, оказывается, довольно темная личность. И подумать только, что из-за него меня переселили в пятую комнату!
Все молчали.
Потом Некушаев сказал:
— Меня удивляет вот что: как мог он так долго функционировать, этот Фауст кошачий?
— Очень просто, — заметил Гуряев, — ветеринары ждали, что его разоблачат зоологи. А зоологи надеялись на ветеринаров. Что вы на все это скажете, Зоя Львовна?
— Вы же знаете, что я всегда считала его страшно подозрительным, — сказала Зоя Львовна.
СОСНЫ ШУМЯТ
Лето в этом году было похоже на засидевшегося гостя. Уже поговорили обо всем, допили водку, доели осетрину в томате и надоели друг другу смертельно. Уже хозяйка несколько раз откровенно зевнула, и хозяин не очень кстати сказал, что знаменитый абхазский старик, проживший 153 года, всегда спать ложился в десять часов. А гость все сидит, все смотрит свинцовым взглядом на пустой графинчик и, видимо, вовсе не собирается следовать хорошему примеру славного абхазского Мафусаила.
Так было и с летом. Пересидев все сроки, оно и в сентябре продолжало палить дачные крыши томным июльским жаром. А когда к нему привыкли, — вдруг поднялось и ушло.
И сразу стало немножко грустно. Дунул холодный ветер, понес по широким улицам поселка первые желтые листья. Ворчливо и громко стали шуметь дачные сосны.
Дачники тоже уехали как-то все сразу — одной моторизованной колонной. До будущего лета смолк на уютных спортивных площадках собачий лай волейболистов: аут! аут! По вечерам не голосили патефоны на верандах и в поселке стало пустынно и тихо.
Борзихины — Григорий Иванович и Мария Николаевна, муж и жена, — не уехали вместе со всеми из благословенной Клязьмы; они оставались на даче, потому что московское домоуправление подвергло их городскую квартиру затяжному ремонту.
Поздним вечером Борзихины — оба в пальто с поднятыми воротниками — сидели у себя на веранде и ужинали. Вместе с ними ужинал Кока Ленский, начинающий фоторепортер, молодой человек с решительным подбородком, непобедимый волейболист. Он был привезен из Москвы Борзихиным по настоянию Марии Николаевны, чтобы было не так страшно ночевать одним на опустевшей даче.
— Вот так и дрейфуем здесь, как папанинцы, — сказал Борзихин, наливая фоторепортеру водки. — Во всем квартале мы, кажется, одни остались. Выпейте еще рюмочку, Кока.
Кока лихо выпил водку и закусил холодной котлетой.
— Как жутко шумят сосны! — сказала Мария Николаевна и зябко передернула плечами.
— Осень! — определил наблюдательный фоторепортер. — Осенью сосны всегда шумят по-осеннему, а летом — по-летнему.
— А зимой — по-зимнему? — серьезно спросил Борзихин.
— Зимой — по-зимнему.
— А весной — по-весеннему?
— А весной — по-весеннему.
— Жутко, жутко здесь сейчас, — повторила Мария Николаевна и вдруг тонко взвизгнула.
— Ай, кто это?
Борзихин уронил на пол вилку и тихо выругался:
— Черт, что там такое?
— Фу, как я испугалась! — сказала Мария Николаевна и, слабо улыбаясь, положила руку на сердце. — Протянула сейчас ноги — и вдруг уперлась под столом во что-то живое и теплое. У меня все так и оборвалось!
С этими соснами я совсем забыла про Боба. Боб, иди сюда, негодник.
Из-под стола нехотя вылез ирландский сеттер Боб и, зевнув, положил рыжую голову на колени хозяйки. Мария Николаевна сердито шлепнула Боба по курчавому заду:
— Вот тебе! Чтобы не пугал! Марш в угол!
Обиженный Боб вздохнул и, уйдя в угол, стал громко чесаться.
— Одного моего приятеля тоже напугала собака, — сказал Кока, — так он вдруг стал икать. Икал три дня. Чуть не умер!
— Что вы говорите? — удивилась Мария Николаевна и икнула.
Борзихин громко засмеялся. От этого неделикатного смеха икота у Марии Николаевны прошла.
— А жуликам и бандитам здесь действительно раздолье! — сказал Борзихин. — Темно, милиции не слышно и не видно. Выбирай любую дачу и действуй с богом!
— Перестань, Гриша, — робко попросила Мария Николаевна.
— Чего ты боишься? С тобой же двое мужчин. Один Кока чего стоит!
— Минуточку, — вдруг сказал Кока. — Тише! Как будто кто-то кричит.
Дачники переглянулись и стали прислушиваться. Сквозь шум ветра и сосен издали до них донеслись сердитый мужской голос и умоляющий женский. Слов разобрать было нельзя.
— Наверное, Львовы опять поругались, — сказал Борзихин.
— Львовы уже третий день ругаются в Москве. Они уехали вместе с Кустиковыми.
— Тс-с-с! — повторил Кока. — Слышите? Она заплакала!
Борзихины насторожились и вдруг совершенно явственно услышали, как женский голос сказал с отчаянием:
— Боже! Ну не убьешь же ты меня сейчас!
— На нее напали! — зашептала Мария Николаевна. — Надо бежать на помощь! Кока, бегите туда скорей!
— Почему я должен туда один бежать? — сказал Кока тоже шепотом.
— Бегите скорей! Ведь вы же мужчина!
— Григорий Николаевич — тоже мужчина!
— Какой он там мужчина! Возьмите Боба и бегите Нате вам нож.
Кока схватил консервный нож, взял за ошейник Боба и храбро нырнул в темноту. Впрочем, через минуту он снова появился на веранде.
— Я послал Боба, — сказал он по-прежнему шепотом, — пусть он полает за калиткой. Может быть, он его напугает. Давайте еще послушаем
Снова стали прислушиваться. Боб почему-то не лаял. Дико шумели сосны, и опять сквозь этот неприятный шум донесся до Борзихиных клокочущий хриплый мужской голос, такой страшный, что глаза у Марии Николаевны стали круглыми, как пуговицы на пиджаке у Григория Николаевича. Что говорил страшный мужской голос, было не слышно: ветер доносил лишь от дельные слова: «убийством», «жертвой», «месть страшную мою».
— Он задушит ее! — простонала Мария Николаевна. — Мужчины, бегите же туда! Гришка, не смей никуда ходить! А то я буду кричать!
— Пойдемте, Кока, — решительно поднимаясь, сказал Борзихин. — Куда вы дели нож?
— Я потерял его, когда выпускал Боба.
— Возьмите хоть вилку.
Шум сосен на мгновение стих, и далекий отчаянный женский голос с той же явственностью произнес:
— О, убей хоть завтра, но эту ночь дай мне прожить!
— Обождем, Григорий Николаевич, — сказал Кока, стуча зубами, — может быть, она… того… действительно уговорит его… отложить до завтра?
— Не думаю. Этот субъект, видно, не из таковских Он ждать не будет. Мы сделаем так: я поползу по земле и схвачу его за ноги. А вы идите и прямо хватайте за руки.
— Лучше я поползу, а вы идите.
Снова зашумели сосны, снова неразборчиво заклокотал свирепый мужской голос. Это было так невыносимо, что Мария Николаевна, не помня себя, одна выскочила за калитку Мужчины бросились за ней.
Они следовали гуськом, друг за другом, по темной страшной улице: впереди Боб с беспечно поднятым хвостом, за ним Мария Николаевна, потом Борзихин. Сзади полз храбрый Кока.
Борзихины пробежали квартал и остановились, задохнувшись. Было тихо. Лишь сосны по-прежнему шумели под осенним ветром.
— Конечно! — с плачем сказала Мария Николаевна. — Он ее задушил!
И вдруг знакомый по лету, до одури противный голос произнес прямо над их головами:
«Вы только что прослушали финальную сцену из трагедии Вильямса Шекспира «Отелло» в исполнении артистов Радиотеатра Кусайкина и Китайкиной. Сейчас прослушайте вечернюю передачу для домашних хозяек «Новое в штопке чулок».