Тернистый путь

— Полагается шестьдесят пять сдачи, пятачок обожди немного, дружок, сейчас нет, сейчас будет, нам чужой копейки не надо, но и своей жалко!..

Пили и оценивали вино тоже по-разному.

Один медленно цедил мутную бурду и потом с видом знатока говорил:

— Ничего! Вроде как мукузани!

Другой, сделав глоток, сердито плевался:

— Кислятина, да еще водичкой разбавлена.

Третий, выпив стаканчик, заключал кратко:

— Не берет! — и требовал у Арсения второй, и третий, и четвертый…

Вскоре кавалеры один за другим стали появляться на танцплощадке. А немного спустя энергичные молодые люди с красными повязками народной дружины на рукавах уже выводили оттуда наиболее перегрузившихся танцоров.

Именно они-то, энергичные молодые люди с красными повязками, в тот же вечер и явились к лейтенанту местной милиции, которого дружинники называли ласково и просто: Славик.

Славик, щуплый, с впалой грудью, в очках с толстыми черными роговыми дужками (местные хулиганы говорили о нем: «Ты не смотри, что он с виду такой хлипкий, он — казак, самбист, черт, все приемы знает, как даст — заикаешь!»), сидел в своем маленьком кабине-тике, читал, вздыхая тяжело, какую-то бумагу. Дружинники поздоровались с ним, и начальник штаба дружины бетонщик Брусов, блондинистый, грузный, с покатыми, налитыми силой плечами, спросил:

— Ты чего это вздыхаешь, Славик?

— Утопленники замучили! — печально сказал Славик. — И что за народ! Хватит лишнего, и обязательно, понимаешь, ему нужно в реку залезть. Да ведь еще не у берега полощется, а норовит подальше заплыть. А сибирские реки — они, брат, сильные, как лошади. Закрутит, понесет — и пропал человек не за понюх табаку. Вы бы, ребята, по комсомольской линии провели разъяснительную работу насчет купанья, нельзя же так, в самом деле!

Брусов тяжело опустился на стул, внимательно посмотрел на огорченного Славика и сказал многозначительно и мрачно:

— Могу тебя заверить, лейтенант, что с сегодняшнего дня кривая утопленников у нас резко пойдет кверху!

Черные, красивые, казачьи брови Славика высоко поднялись над оправой очков.

— Это почему же? Не понимаю!

— А ты пойди сейчас к танцплощадке — поймешь. Там два приезжих мужичка такой шинок оборудовали — любо-дорого посмотреть.

Разом заговорили дружинники:

— Пойди, пойди, Славик. Ведь явные спекулянты. И рожи-то у них разбойничьи!

Славик поднялся из-за стола, одернул китель, надел фуражку. Сказал официальным голосом:

— Ты, Брусов, останься здесь, обожди меня, а вы, ребята, ступайте на свои посты. Проверю!..

…Когда Славик через некоторое время вернулся, Брусов по лицу его понял, что лейтенант чем-то расстроен и недоволен.

— Проверил? — спросил Брусов.

— Проверить-то проверил, — с сердцем сказал Славик, бросив фуражку на стол, — да что толку?! Убежден, что они спекулянты и дармоеды, но разрешение торговать у них есть. Выдал какой-то лопух. Я потребовал личные документы. Главный, нахальный, дает местную справку — вот я ее списал. Похоже на липу, но как проверишь? В общем, по своей линии я ничего сделать не могу. Нету законных оснований…

…И снова был вечер. И снова таяли в остывающем воздухе печальные вальсы и веселые фоксы. Возле будки братьев собрались любители и любопытные.

Арсений, шевеля усами, наполнял мутной бурдой стаканчики, а Григорий лихо бросал на тарелку серебряную и медную мелочь. Они были так увлечены своим занятием, что даже не заметили, как подле их будки остановились трехтонка с дружинниками в кузове и бульдозер. Бульдозером управлял, зажав в углу рта потухшую сигарету, чубатый и яркоглазый красавец — Гоги Бодридзе, первый плясун и отчаянный левый крайний футбольной команды стройки, кумир местных мальчишек и мечта девушек-подсобниц.

Брусов и еще двое таких же рослых дружинников подошли к будке, и Брусов, поздоровавшись, вежливо осведомился:

— Ну как торговлишка, ничего идет?

— Не жалуемся! — с наигранной бодростью сказал Григорий, метнув в «глухонемого» Арсения острый, как хорошо отточенный шампур, взгляд, означавший: «Что бы ни было — молчи!»

— Налейте-ка стаканчик!

Григорий мигнул Арсению, и тот, сполоснув в ведре с водой и тщательно вытерев ужасным, пятнистым как гиена полотенцем граненый стаканчик, наполнил его вином.

Брусов взял стаканчик, с той же зловещей вежливостью произнес: «Ваше здоровье!», сделал глоток, поморщился, выплеснул желтую бурду под ноги Арсению, достал из кармана пиджака заранее приготовленные тридцать пять копеек и, подав Григорию деньги, сказал:

— И не стыдно вам такую дрянь за кавказское вино выдавать!

— Не нравится, дружок, не пей! — дерзко ответил Григорий. — Получи назад свои тридцать — и разойдемся как в море корабли. Любящие супруги и те, понимаешь, расходятся!

Кто-то в толпе рассмеялся, и Брусов понял, что пора наносить прямой удар.

— Вот что, уважаемый, — сказал он торжественно, словно посол, объявляющий войну вражеской державе, — комсомол предлагает вам удалиться с территории стройки. Комсомол не может допустить, чтобы подобная нахальная спекуляция производилась на его глазах!

Арсений налился кровью и замычал, но Григорий снова пронзил его остерегающим взглядом, и он замолчал, судорожно теребя пальцами-коротышками тенистое свое полотенце.

Брусов продолжал говорить в том же набатном стиле:

— Комсомол направляет письмо туда, откуда вы к нам прибыли. (Тут Брусов приложил руку к сердцу.) Мы очень любим и почитаем наших братьев-колхозников любой национальности и уважаем их продукцию, а потому и просим в этом письме хорошенько проверить, кто вы такие и как вы себе достали охранную справку! — Тут он без паузы перешел на обычный тон и деловито закончил — В общем, транспорт для вас подготовлен, граждане. Будете сопротивляться или погрузимся тихо, спокойно, как порядочные люди?!

В толпе одобрительно зашумели, и Григорий по лицам людей понял, что сочувствия среди них он себе не найдет. Но не таков был Григорий — тертый калач! — чтобы сдаваться без боя. Он увидел мелькнувший в толпе милицейский китель Славика и, воспрянув духом, завопил:

— Не имеешь права, дружок, распоряжаться, хоть ты и сто раз комсомол. У меня разрешение имеется на торговлю. А ты на каком законном основании тут распоряжаешься?

— На основании комсомольской инициативы! — сказал Брусов.

При слове «инициатива» из уст Арсения вырвалось уже не мычание, а нечто похожее на тяжкий стон.

— Товарищ лейтенант! — отчаянно выкрикнул Григорий. — Поди сюда, наведи порядок, дружок!

Толпа расступилась, пропустив Славика. Лейтенант четко козырнул, выслушал страстную декламацию Григория и спокойную речь Брусова и сказал, обращаясь к братьям-разбойникам, чеканя каждое слово:

— Наша стройка, граждане, комсомольская. И если комсомол не желает вас здесь видеть, мы не можем не считаться с его желанием.

И удалился, откозыряв с той же подчеркнутой галантностью.

— Ну как, уважаемый, будем грузиться? — нетерпеливо спросил Брусов.

— Грузите! — буркнул Григорий.

Мгновенно был откинул задний борт грузовика, уложены доски помоста. Дружинники и добровольцы из толпы с хохотом и шутками легко, словно это были пустые нитяные катушки, вкатили в кузов и поставили на попа громоздкие бочки с балованным винцом, совершившие такое далекое и так жестоко не оправдавшее себя путешествие.

Потом грузовик отъехал в сторону, и к делу приступил истомившийся в ожидании активных действий Гоги Бодридзе. Он осторожно подвел свой бульдозер к будке с фанерным приветом «героим семилэтки», ловко подцепил ее ножом, сказал, подмигнув толпе: «Прощай, дружок!» — и легонько подтолкнул. Будка накренилась, затрещала и рухнула в канаву.

И вот тогда глухонемой Арсений не выдержал. Он подскочил к Григорию и, ожесточенно тряся своего кузена за грудки, стал истерически выкрикивать:

— Ты говорил: я глупый. Ты сам, дурак, глупый! «Инициатива, инициатива»! Заехал в Сибирь со своей инициативой, что теперь будешь делать?!