Страница 11 из 15
Приведем конкретную цитату: «От архаической основы *eĝ[h]i- "змея" образовано название одного из видов "ежа" как "пожирателя змей": греч. έχινος "ёж", осетин. wyzyn//uzun "ёж", армян, ozni, литов. ežỹs, латыш, ezis, рус. ёж, древнеангл. igil, немец. igel "ёж". По-видимому, имеется в виду мангуст — животное, истребляющее ядовитых змей» [1, с. 526]. Кто объяснит, при чем здесь мангуст?! Причина подобного «ёжиконенавистничества» маститых ученых столь же очевидна, сколь и неблаговидна…
Или еще пример из области фауны: «Первичное индоевропейское название "краба" в древних индоевропейских диалектах образовано от редуплицированной формы *k[h]ark[h]ar- со значением "твердый", "шероховатый". Греч, καρκίνος "краб", др. — инд. (из пракритов) karkata- "рак", karka- "краб", латин. cancer "рак", русск. рак, слав. *rakŭ (с диссимилятивной утратой начального *k-)» [1, с. 533]. Обратим внимание: практически во всех языках основное значение этого слова — «рак». И только в греческом «Греч, καρκίνος "краб"». Но на другой странице этой же самой книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова читаем: «латин. cancer "рак" < др. — инд. (из пракритов) karkata- "рак", греч. καρκίνος "рак"» [1, с.221]. Оказывается, и по-гречески это слово тоже значит «рак»!
Но Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов во что бы то ни стало хотят доказать южный характер фауны индоевропейской прародины. А те, кто у них списывал, не слишком внимательны. Вот и пошли гулять по книжным страницам экзотические индоевропейские крабы и мангусты — вместо скучных раков и ежиков…
Второй принципиальный недостаток методологии Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова — в том, что у них отсутствует прозрачный и очевидный критерий отнесения слов к общеиндоевропейской лексике.
Конкретная цитата: «Древнейший диалектный индоевропейский архетип слова *ŭe(i)ŭer- мог обозначать один из видов маленького древесного животного (…) Редуплицированная форма названия "белки" или "хорька" засвидетельствована в ряде «древнеевропейских» диалектов (в латинском, балтийских, славянских), а также в иранском. (…) Слово со значением "белка" представляет «древнеевропейскую» лексическую и семантическую инновацию, к которой примыкает и иранский. Характерно, что иранский объединяется с той же группой древних индоевропейских диалектов в образовании лексико-семантических инноваций и в других случаях» [1, с. 522].
Итак, согласно Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванову, если слово сохранилось только в латинском, балтийских, славянских и иранских языках, то это не есть древнее общеиндоевропейское слово, а есть поздняя лексическо-семантическая инновация. Допустим.
Но в другом месте той же книги читаем: «Название березы восстанавливается для общеиндоевропейского по схеме диалектного членения в виде основы *b[h]erHk'. Оно объединяет такие диалектные ареалы, как индоиранский, италийский, балто-славяно-германский» [1, с. 619–620]. Получается, что для того, чтобы слово было признано общеиндоевропейским (а не лексическо-семантической инновацией), необходимо, чтобы оно присутствовало еще и в индийских и германских языках.
Однако и этого, оказывается, мало: «Лексемы, в одних диалектах (иранском, балтийском, славянском, германском, латинском, кельтском) имеющие денотатами конкретных животных — "выдру" (*ŭot'or-) и "бобра" (b[h]ib[h]er//b[h]eb[h]er), в группе древних индоевропейских диалектов, к которой относятся хеттский, греческий, армянский и индоарийский, означают вообще "водяное животное", часто с ритуально-культовой значимостью. Значение конкретного животного "выдры" для данной лексемы — это, очевидно, некоторая семантическая инновация в ирано-балто-славяно-германском диалектном ареале. (…) Характерно, что денотат "бобер" соотносится с конкретной лексемой именно в этой же группе диалектов (включая кельтский и италийский), но не в перечисленных выше древних индоевропейских диалектах, в которых нет специального названия "выдры". (…) Можно заключить, что налицо семантическое новообразование в указанных диалектах, связанное со специфическими экологическими условиями обитания носителей этих диалектов» [1, с. 529–530].
Как видим, глубокоуважаемых ученых Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова не смутило, что названия "выдры" и "бобра" есть в таких не слишком близких друг к другу языках, как иранские и кельтские. Их не смутило также и то, что названия, скажем, для "бобра" отсутствуют именно у тех народов, на территории расселения которых отсутствуют сами бобры. Бобры не живут сейчас и вряд ли когда-либо жили на территории Греции, Армении и Индии [см. рис. 5]. «Бобры поселяются по берегам медленно текущих лесных рек, избегая широких и быстро текущих» [42, с. 200]. А в Греции и Армении реки все в основном горные, т. е. быстро текущие.
Но предположим, что критерии определения индоевропейской лексики у Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова действительно настолько жесткие.
Однако в уже приведенной выше цитате эти исследователи среди бесспорно «индоевропейских названий деревьев и растений» назвали и «*aĭk"- "горный дуб"» [1, с. 866–867]. Откуда они это взяли? — «Основа *aĭk"- представлена в основном в германских языках как главное название "дуба". Обнаружение соотносимого с этой основой слова в греческом языке позволяет реконструировать такую основу со значением "дуб", "горный дуб" уже для некоторой древней диалектной общности с довольно ранней заменой им первоначального названия: греч. αιγίλωψ "вид дуба" (Quercus aigilops, восточносредиземноморский дуб со съедобными желудями), древнее словосложение, по-видимому, со второй частью, родственной греч. λώπη, λοπός "кора"» [1, с. 618–619].
Не спрашивайте, как этот дуб вдруг стал «горным». Очевидно, так же, как ёжика подстригли под мангуста. Гораздо интереснее, что к столь уверенным выводам уважаемые исследователи пришли на основании сравнения только двух групп индоевропейских языков — греческого и германских.
Еще одна цитата: «Несмотря на то, что слово (индоевропейская основа p[h]ork[h]o- "поросенок", "молодая свинья") не представлено во всех основных индоевропейских диалектах (оно отсутствует в тохарском, греческом, армянском), его диалектное распределение (иранские, балтославянские и другие «древнеевропейские») свидетельствует о древности формы и принадлежности ее во всяком случае уже к периоду возникновения ранних диалектных общностей» [1, с. 594]. А помнится, при точно таком же диалектном распределении («древнеевропейские» плюс иранские) другие слова уверенно объявлялись «лексическо-семантической инновацией»…
Суть «ёжиконенавистнической» методологии Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова прекрасно проясняет их собственное заявление относительно названия еще одного животного. Сначала они объективно приводят лексические факты: «И.-е. *(e)l-k[h]-: греч. άλκη "лось", латин. alсe "лось", древнерус. лось, древневерх. — нем. ëlho, ëlaho "лось", нем. Elch "лось", др. — англ. eolh, др. — исл. elgr, англ. elk "лось" древнеинд. ŕśya-, ŕśa- "самец антилопы"» [1, с. 517]. Опять же подчеркнем: в Индии лоси не водились никогда. Во всех остальных языках слово означает «лось» (это примерно как с раками).
А теперь вывод самих Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова: «Устанавливается некоторая вариантность семантем "лось" и "антилопа" при неопределенности первичного значения, характерного для общеиндоевропейского (в отличие от основы *el-en-, общеиндоевропейское значение которой определяется однозначно как "олень"). Первичное общеиндоевропейское значение слова *el-k[h]- ("лось", или "антилопа", или вообще "рогатое бурое животное", отличное от "оленя") может быть определено лишь при учете всего комплекса условий территории первоначального обитания носителей индоевропейских диалектов» [1, с. 518].