И пришло разрушение…

— Знаю, — сказала Эзинма, — из-за этого Змея-ящерица и убила свою мать.

— Вот именно, — сказала Эквефи.

— Она дала своей матери, — продолжала Эзинма, — семь корзин с овощами, чтобы та их сварила, а их после варки оказалось только три. Тогда она убила ее.

— Только сказка на этом не кончается.

— О, теперь я вспомнила! — воскликнула Эзинма. — Она принесла еще семь корзин и сама сварила щи. И опять их оказалось только три корзины. Тогда она убила себя.

А Окагбуе и Оконкво все копали и копали, отыскивая ийи-ува Эзинмы. Соседи в ожидании сидели вокруг. Яма стала теперь такой глубокой, что уже не видно было того, кто копал. Только куча красной глины становилась все выше и выше. Нвойе, сын Оконкво, стоял у самого края ямы, боясь что-нибудь упустить. Окагбуе опять взял мотыгу у Оконкво. Он работал, как всегда, молча. Соседи и жены Оконкво разговаривали между собой. Детям тоже наскучило ждать, и они затеяли игры.

Вдруг Окагбуе с ловкостью леопарда выскочил из ямы.

— Он уже близко! — сказал он. — Я его чувствую.

Все мгновенно пришли в волнение; те, кто сидел, повскакивали на ноги.

— Позови свою жену и дочь, — сказал знахарь Оконкво. Но Эквефи и Эзинма, услышав шум, сами выбежали из хижины посмотреть, что случилось.

Окагбуе опять спрыгнул в яму, которую теперь плотной стеной обступили зрители. Он еще несколько раз ударил мотыгой, и вдруг она стукнулась в ийи-ува. Знахарь осторожно подцепил его мотыгой и выбросил на поверхность. Женщины в испуге шарахнулись в стороны. Но они вскоре опять подошли, и все зрители, теперь уже с почтительного расстояния, разглядывали узелок. Окагбуе вылез из ямы и, ни на кого не глядя, молча подошел к своему мешку из козьей шкуры, достал оттуда два листка и стал их жевать. Проглотив и он взял левой рукой узелок и медленно развязал его. Из него выпал гладкий блестящий камушек. Окагбуе поднял его.

— Это твой? — спросил он Эзинму.

— Да, — ответила она. Все женщины радостно вскрикнули, — наконец-то несчастия Эквефи кончились.

Все это случилось больше года тому назад, и с тех пор девочка ни разу не болела. И вот этой ночью Эзинму вдруг стало лихорадить. Эквефи перенесла ее поближе к очагу, постелила ей на полу циновку и развела огонь. Но девочке становилось все хуже и хуже. Эквефи стояла около нее на коленях, щупала ее влажный пылающий лоб и молилась, молилась. Хотя жены ее мужа говорили, что это всего-навсего иба, она не слушала их.

Оконкво вернулся из леса, неся па левом плече ворох трав и листьев, корней и коры лекарственных растений. Он вошел в хижину Эквефи, снял свою ношу и сел.

— Принеси горшок, — сказал он, — и оставь ребенка в покое.

Эквефи пошла за горшком, а Оконкво тем временем отобрал нужное количество целебных растений и нарезал их. Затем положил все это в горшок, а Эквефи налила туда воды.

— Достаточно? — спросила она, налив горшок до половины.

— Еще немного… я сказал немного. Ты что, оглохла? — рявкнул Окопкво.

Эквефи поставила горшок на огонь, а Оконкво, захватив мачете, собрался к себе.

— Внимательно следи за горшком, — сказал он, уходя, — смотри, чтобы снадобье не переварилось, а то всю силу утратит.

Он ушел к себе в хижину, а Эквефи стала так усердно хлопотать над горшком со снадобьем, словно это был сам больной ребенок. То и дело она переводила взгляд с Эзинмы на кипящий горшок и опять на Эзинму.

Когда Оконкво решил, что снадобье варится достаточно долго, он вернулся и, заглянув в горшок, объявил, что оно готово.

— Принеси мне низенькую скамейку и толстую циновку, — приказал он.

Затем снял горшок с огня и поставил его перед скамейкой. На эту скамейку вплотную к горшку, от которого подымался пар, он положил Эзинму и накрыл; толстой циновкой. Эзинма металась, пытаясь вырваться из-под циновки, прочь от удушающего пара, ее крепко держали. Она принялась громко плакать. Когда циновку наконец сняли, девочка была вся мокрая от пота. Эквефи обтерла ее чистой тряпкой, переложила на сухую циновку, и она вскоре уснула.

Глава десятая

Когда жара немного ослабела и палящие солнечные лучи перестали жечь тело, народ стал стекаться отовсюду к деревенскому ило. Многолюдные церемонии происходили обычно в это время дня даже в тех случаях, когда бывало объявлено, что церемония начнется после полуденной еды, все понимали, что начнется она гораздо позднее, — после того, как спадет зной.

По тому как расположились люди, было ясно, что церемония эта предназначается для мужчин. Женщин было много, но они толпились по краю ило — сторонними наблюдательницами. Мужчины с титулами и старейшины сидели на своих скамейках и ждали начала суда. Напротив оставался ряд свободных скамеек. Их было девять. Две небольшие группы людей стояли на почтительном расстоянии, за скамейками, лицом к старейшинам. В одной было трое мужчин, в другой — трое мужчин и одна женщина. Женщину эту звали Мгбафо. С ней были три ее брата. Вторую группу составляли муж Мгбафо, Узовулу, и его родственники. Мгбафо и ее братья были неподвижны, как статуи, на лицах которых, по воле ваятеля, застыл вызов. Узовулу и его родственники, напротив, оживленно перешептывались. Вернее, так казалось со стороны. На самом деле они разговаривали в полный голос. Здесь все громко разговаривали, — совсем как на базаре. Издали гомон толпы был похож на глухой рокот, доносимый ветром.

Послышались удары железного гонга, и волна нетерпения пробежала по толпе. Все взоры устремились к хижине эгвугву. Бум-бум-бум-м — гудел гонг, сильно и пронзительно пропела что-то флейта. И вот послышались гортанные, приводящие в трепет, голоса эгвугву. Женщины и дети, словно подхваченные волной, обратись в паническое бегство. Но это было только в первую минуту. Они и так стояли достаточно далеко и всегда успели бы убежать, если б какой-нибудь эгвугву направился к ним. Раздалась барабанная дробь, и послышались звуки флейты. Из хижины эгвугву донесся нестройный хор дребезжащих голосов. — Ару ойим де де де деи! — приветствовали друг друга на таинственном языке явившиеся из-под земли духи предков.

Хижина эгвугву, где они появлялись, стояла далеко и была обращена к лесу, так что люди могли видеть только ее заднюю стену с разноцветными узорами и рисунками, которые регулярно подновлялись специально приставленными к этому делу женщинами. Они никогда не видели внутренность хижины. Ни одна женщина ее не видела. Они только соскребали и заново красили внешние стены под присмотром мужчин. Если они и догадывались, что было внутри, то держали эти догадки про себя. Никогда ни одна женщина не задавала вопросов по поводу этой церемонии, поражающей воображение сильнее, чем какой-либо другой ритуал, и окруженной наибольшей таинственностью.

— Ару ойим де де де деи! — Эти возгласы вырывались из темной закрытой хижины, подобно языкам пламени. Духи предков покинули свое обиталище. Железный гонг бил теперь без остановки, и над всем этим хаосом плыли громкие, пронзительные звуки флейты.

И вот появились эгвугву. Женщины и дети испустили громкий вопль и бросились бежать. Это было совершенно бессознательно. Женщины всегда убегали, стоило только показаться хотя бы одному эгвугву. Если же, как в тот день, появлялись в масках сразу девять самых великих эгвугву клана, впечатление было поистине потрясающим. Даже Мгбафо и та бросилась бежать, но ее удержали братья.

Каждый из девяти эгвугву представлял отдельную деревню рода Умуофии. Их предводителя звали Нечистый лес. Из головы у него валил дым.

Девять деревень Умуофии выросли из девяти сыновей первого отца рода. Нечистый лес представлял деревню Умуэру или детей Эру — старшего из девяти сыновей.

— Слушай Умуофия! — прокричал главный эгвугву, вскинув кверху руки.

Старейшины рода ответили:

— Яаа!

— Слушай, Умуофия!

— Яаа!

— Слушай Умуофия!