Страница 11 из 18
Такое отношение к вредной старухе Люсе понравилось, и она протянула дачнице, наверное, никогда в жизни не видевшей лесных цветов, свой букетик: «Бери, это тебе». У той глаза загорелись так, как у мальчишки не загорелись бы никогда.
– Какие красивые! Покажешь, где растут? Будем с тобой делать гербарий.
В дальнем углу сада, возле бревенчатого сарая, всегда запертого на висячий замок, а сегодня – с распахнутой настежь дверью, так что в его темной, загадочной глубине были видны аккуратно составленные лопаты, лейки, грабли и новенький блестящий подростковый велосипед, – они уселись на красно-синий надувной матрас.
– Вообще, Надька нам не бабушка, – вдруг доверительно сообщила девочка. – Она молодая жена маминого дедушки.
– Молодая? – изумилась Люся, и это вызвало новый взрыв хохота.
– У моей мамы была бабушка, – стала шепотом объяснять хохотунья. – Она умерла, и дедушка женился на молодой и красивой. На сорок лет моложе себя. Купил ей этот дом с вишневым садом, осыпал ее драгоценностями – бриллиантами, изумрудами, сапфирами. Возил в Париж, Баден-Баден, на воды, в Ниццу. Надорвался и умер…
– Где же это он надорвался? В Париже? – хитренько сощурившись, спросила Люся, заподозрив, что эта городская воображала считает ее деревенской дурочкой и, решив посмеяться над ней, сочиняет всякие небылицы.
Врушка ни капельки не покраснела и дернула острым плечиком, как будто и сама не очень верила тому, о чем рассказывала.– Не знаю. Так мама говорила папе, а я подслушала. Знаешь, моя мама не хотела ехать сюда, но папа сказал: кто старое помянет, тому глаз вон! Мама, разумеется, согласилась. Она всегда соглашается с папой, потому что он у нас самый умный. Хорошо, говорит, Юрочка… Юрочка – это мой папа… возможно, Надька действительно любила дедушку. Ведь она больше так и не вышла замуж и с двадцати двух лет носит по дедушке траур… А теперь давай играть в кораблекрушение! – неожиданно закричала девочка и принялась как чумовая прыгать на матрасе. – Думаю, здесь мне будет привольно! Не то что в этом идиотском пионерском лагере! Ты когда-нибудь была в пионерском лагере? Нет? Счастливая! А я была. Правда, только полсмены. Я взбунтовалась, и папа меня сразу забрал. Понимаешь, там целый день командуют, а я этого не люблю. Я люблю свободу! Ура-а-а-а! – Подскочив высоко-высоко, она, как обезьянка, уцепилась за ветку, и с закачавшейся вишни, будто снег, посыпались на землю белые лепестки.В детстве Люсю восхищало Нонкино свободолюбие, и она, младшая, пыталась подражать старшей подружке, но вспышки неповиновения и бунтарства, как правило, заканчивались одним и тем же – горючими пораженческими слезами. И не удивительно: во-первых, характер не тот, а во-вторых, у Нюши особенно не забалуешь. Это вам не прогрессивные интеллигенты Заболоцкие, внешне, может, и недовольные фортелями дочери, но в душе уважавшие ее стремление к равноправию. В результате столь толерантного воспитания получилась раскованная, независимая личность, которая так нравится себе самой, что просто обзавидоваться можно.
…На завтрак, судя по остаткам в тарелке и крошкам на полу, гражданка Заболоцкая, ничуть не переживая по поводу незастегивающихся брюк, лопала макароны с энным количеством масла и сдобный кекс с изюмом. Вместе с макаронами кошмарная неряха вкушала и пищу духовную: кроме жирной посуды на столе кучей лежали раскрытые книги, бумаги с синими каракулями, документы из архива.
Книги валялись и на диване в столовой. И под диваном – на липком, сто лет не мытом полу. На подоконнике красовались миска с шелухой, засохший огрызок яблока, апельсиновая корка с загашенными в ней окурками и бесформенный от времени и стремительно увеличивающихся габаритов когда-то белый лифчик. Представить, как Нонка грызла на подоконнике яблоко, лузгала семечки или курила, не составляло большого труда, но лифчик явно выпадал из логической цепочки, как лишнее слово в детской игре. Если только Заболоцкая не устраивала стриптиз у открытого окна.
Куда же она, зараза, пропала? Полоумная, честное слово! – все сильнее негодовала Люся. В кои-то веки выбралась к этой чуме в гости, а та уже полтора часа шляется неизвестно где! Не говоря уж о том, что Нонке даже в голову не пришло хотя бы элементарно навести порядок перед приходом подруги. Вряд ли она копила грязь нарочно – мол, Люська придет, уберет, – но так или иначе почти каждый раз, вместо того чтобы попивать кофеек и ля-ля-бу-бу в расслабленной позе, Люсе приходилось заниматься уборкой в запущенной донельзя квартире, облачившись в линялый халат, кажется, еще Елены Осиповны и рискуя испортить маникюр. Потому что в отличие от Заболоцкой она, хоть убей, не могла расслабляться в таком бардаке.
Бывшая родительская спальня, превращенная в склад всякого барахла: ржавый мужской велосипед, неподъемный цветной телевизор выпуска восьмидесятых – предмет лютой ненависти, похороненный под гвоздистыми рамками от эстампов и изъеденными молью здоровенными валенками с галошами, подшивки газет времен перестройки, сваленные в углу, – по стилю напоминала интерьер дачи мадам Кашириной лет этак десять назад.
Зинаиде бы Нонку в сватьи, вот был бы классный тандем! Интересно, кто из интеллигенток взбесился бы первой, усмехнулась Люся, контрабандой складывая часть пыльных газет в найденный тут же большой пакет с остатками арматуры от люстры…
Абсолютно не считаясь с чужим временем, Заболоцкая приперлась только в четверть четвертого и вместе с палкой сырокопченой колбасы протянула рекламный проспект пивного бара, где якобы прекрасно провела время, опохмеляясь ледяным пивком после вчерашней водочки, выпитой в гордом одиночестве.
– Ладно врать-то! – рассердилась Люся, не поверив ни единому слову красной, потной, почти бездыханной Заболоцкой, которая упала на табуретку возле двери и, скинув стоптанные туфли, в изнеможении растопырила ноги: «Ой, щас сдохну!» – а потом понесла околесицу, будто кайфовала в пивной.
Смутившись, врушка потрясла для прохлады майку на влажной груди и, наконец, призналась с тяжелым, обреченным вздохом:
– Эх, друг мой Люська, такая со мной приключилась гнусная история! Представляешь, заявляюсь в «Континент», а там моя любимая колбаска стоит аж восемьсот рублей. Только на днях была шестьсот восемьдесят, а сегодня уже восемьсот. Ну ни хрена себе, думаю, какие сволочи! Не скрывая переполняющего душу возмущения, матюгаюсь: …вашу мать, чтоб вам всем провалиться! – и несусь в «Новоарбатский». Прибегаю, а там – девятьсот двадцать три! Я, как женщина сугубо малообеспеченная, естественно, поплинтухала обратно и так, скажу тебе, употела, что если бы не выпила холодного пивка по дороге, то больше бы ты меня живой не увидела. А в этом гребаном баре, знаешь, какие цены? В результате колбаска обошлась догадайся во сколько!
– Догадываюсь. – Злости как не бывало, ее вытеснили совсем иные чувства: острая жалость к нищей Нонке, из-за каких-то несчастных ста рублей готовой мчаться по жаре со Смоленской на Новый Арбат, и неловкость за собственную, ничем особенно не заслуженную обеспеченность. – Водички дать?– Не, я уже в порядке.Усевшись на кухне за отмытый стол, на котором ровными стопками лежали бумаги и книги с закладками, Нонка из жалкой взмыленной тетки сразу превратилась в саму себя. Принялась бурчать:
– Что за крестьянская манера махать веником в чужой квартире? Лучше бы ознакомилась с уникальными архивными материалами… Где ж это, ё-моё? После твоей уборки ни хрена не найдешь… Ага, вот они. Итак, на сегодняшний день мы имеем два документа, касающихся чрезвычайно интересующего вас и нас, алчных материалистов, вопроса. Один я нарыла сама, второй попался случайно. Я тебе уже говорила, что у нас в архиве теперь толкутся все кому не лень – народ ищет свои корни. Прямо эпидемия какая-то. Всеобщее помешательство. Короче говоря, я подбирала документы для одного мужика, который буквально затрахал нас своей родословной, и в них обнаружила фамилию Каширин. Причем не просто Каширин, а Иван, что полностью соответствует поставленной задаче, поскольку вашего… – архивистка хмыкнула и не преминула съязвить: – … выдающегося архитектора звали Ростислав Иванович. – Подмигнув, она собралась поприкалываться над Кашириными, которых не жаловала, грубовато, но метко окрестив паразитами на молодом девичьем теле, но Люся, за неимением времени точить сейчас лясы, остановила ее: