Страница 34 из 40
Челобитные, да и письма того времени пестрели сообщениями о «выблядках», которых замужние крестьянки и горожанки могли «приблудить», или, как выражался протопоп Аввакум, «привалять», вне законной семьи («а чей сын, того не ведает, а принесла мать ево из немец (Немецкой слободы в Москве. — Н. П.) в брюхе…»). Это не говорит, разумеется, о том, что ценность супружеской верности и лада в семье снизилась.[416]
Песни, литературные произведения,[417] сборники писем продолжали рисовать более чем благостную картину внутрисемейных отношений, причем не только в семьях знати.[418] Но следует знать, что дошедшие до нас письма дворянок и княгинь, наполненные обращениями типа «поклон с любовью», «душа моя», «друг мой сердешный», ничуть не исключали возможности существования для этих женщин и особенно для их мужей связей на стороне. Как следует из источников, возможностей для таких греховных отношений в предпетровское время стало значительно больше.[419]
Продолжая поиск изменений в отношении московитов XVII века к личной жизни их «подружий» и «супружниц», стоит вновь вернуться к изменениям в образах «доброй» и «злой» жен. Именно в это время некоторые детали эмоционального мира «злой жены» стали постепенно «передаваться» «жене доброй». В ранних церковных и светских памятниках такая черта, как общительность, характеризовала не лучшие свойства характера описываемой «женки». Теперь же современники наконец приметили, что «поклоны ниски, словеса гладки, вопросы тихи, ответы сладки» и «взгляды благочинны» часто принадлежат вовсе не ангелам во плоти, а двуличным, хитрым «аспидам» в женском обличье.[420]
В результате женская открытость вкупе с дружелюбностью стала ощущаться как все бóльшая ценность. Во всяком случае, в конце XVII века упоминание о том, что героиня была «людцка» (то есть общительна), превратилось в опознавательный знак «жены доброй». Равным образом бурные чувствования, которые в ранних памятниках, никогда не могли быть присущи «добрым женам», в XVII веке стали для них вполне обычными («и так долго кричала, что у ней голова заболела», «лежала, аки мертва», «и едва не заплакала для того, что невдогад ей было…», «и от великой радости залилась слезами»[421] и др.).
Требование, относящееся к «доброй жене» и не раз упомянутое в назидательных сборниках, — «не кручиниться», сохранять ровное и «радосное» настроение (ибо уныние считалось грехом), — оказалось в определенной степени реализованным в переписке членов царской семьи. В сохранившихся письмах великих княгинь Анны Михайловны, Ирины Михайловны, Софьи Алексеевны, а позже Прасковьи Федоровны, Екатерины Алексеевны, Екатерины Ивановны не найти жалоб на неблагополучие, «нещастие». Причина этого, вероятно, в том, что частная жизнь этих женщин не ощущалась ими самими в полной мере как неприкосновенная область; кроме того, письма почти никогда не писались собственноручно и самолично не прочитывались адресатом. Правда, в одном из писем царя Алексея Михайловича есть фраза: «Не покручиньтеся, государыни мои светы, что не своею рукою писал, голова в тот день болела, а после есть лехче…» Но царь был редким исключением. Сами же великие княгини, как и представительницы московского боярства, писали очень редко — хотя переписка с родными и близкими могла быть очень интенсивной.[422]
Напротив, «простые» дворянки, как правило, писали сами — с ошибками, повторами, недописками, — и в их письма хватало сетований на обиды и неустроенность личной жизни.[423] В еще меньшей степени различные этикетные условности присутствовали в народной среде, где нормой были искренность, открытость, безыскусность выражения переживаний, что заметно по письмам горожанок XII–XIV веков; крестьянских писем этого времени не сохранилось.[424]
Воссоздание адекватной картины частной жизни людей предпетровской России осложнено и некоторыми, вероятно вневременными, особенностями переписки как источника. Мужчины, обращаясь в письмах к своим матерям, женам, сестрам, как правило, не сообщали ни о чем, кроме своих служебных дел, и весьма редко описывали внеслужебные обстоятельства (как правило, погоду или дороги), еще реже — характеризовали деловые или личные качества каких-либо людей. Сообщая о своем здоровье, они крайне редко интересовались делами и здоровьем близких (удивленный вопрос в письме к жене: «Чева не пишете? табе б обо всем писать ко мне про домашне[е] жит[ь]е…» — скорее исключение, нежели правило). Большинство же мужей в письмах женам лишь выражали надежду, что «все, дал Бог, здоровы», или вставляли в текст письма «этикетную» формулу с требованием «отписывать» о здоровье и «без вести» не «держать». Зато страницами излагали всевозможные поручения: кого куда «послать», с кем не «мешкать», что «велеть делать» и кому «побить челом».[425] Так что, если искать проявления частной жизни по переписке мужчин (а ее объем много превышает число дошедших от того времени писем женщин), фактов собственно личной жизни в них можно просто не найти.
Редкое письмо мужчины к женщине содержало неформальное обращение или тем более домашнее прозвание, прозвище. Поэтому даже слова «душа моя, Андреевна» вместо общепринятого «жене моей поклон»[426] (ср. в «Сказании о молодце и девице»: «Душечка ты, прекрасная девица!») представляются редким свидетельством ласки и теплоты. На этом фоне трогательным выглядит обращение некоего Ф. Д. Толбузина к жене: «Другу моему сердечному Фекле Дмитревне с любовью поклон!» Наконец, у Аввакума в его письмах единомышленницам можно встретить еще более мягкое и сердечное обхождение с адресатками: «Свет моя, голубка!», «Друг мой сердечной!», сравнение их с «ластовицами сладкоголосыми», «свещниками» (светильниками. — Н. П.) души.[427]
Женщины же — натуры куда более эмоциональные, «ориентированные» на дом, семью, близких и не имевшие к тому же никаких собственных «служебных» интересов, писали в своих «епистолиях» больше о личном, которое их волновало и казалось значимым и важным.[428] Даже благопожелания в женских письмах разнообразнее: «Желаю тебе с детьми вашими здравия, долгоденствия и радостных утех и всех благ времянных и вечных… (курсивом выделены нетипичные слова. — Н. П.)». Эмоциональность женских писем точно подметил протопоп Аввакум, бывший сам человеком отнюдь не бесчувственным. О посланиях Ф. П. Морозовой он сказал, что хранит их и перечитывает не по одному разу: «…прочту да поплачу, да в щелку запехаю». Над письмами мужчин того времени вряд ли можно было «поплакать».[429]
В письмах женщин отражалась буквально вся их жизнь. Помимо хозяйственных дел, о которых уже говорилось выше, они писали о «знакомцах старых» и родственниках («и про меня, и про невеску, и про дети»), высказывали пожелания «поопасти свое здоровье», мягко упрекали («Никита да Илья Полозовы говорили мне, что ты, мой братец, был к ним немилостив, и хотя они за скудостью своею на срок не поспеют, ты, братец, прегрешения им того не поставь и милостию своею их вину покрой»). Во многих письмах явственно ощутим мотив обеспокоенности здоровьем близких («слух до нас дошел, что мало домогаешь, и мы о том сокрушаемся»[430]).
416
МР. № 17. С. 340 (1599 г.); Аввакум — Ф. П. Морозовой, Е. П. Урусовой, М. Г. Даниловой. Вторая половина 1673–1675 гг. // РО ГИМ. Музейное собр. № 2582. Л. 123—123об.; Снегирев. С. 63.
417
Демократическая поэзия XVII в. Подг. текста В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1963. С. 98; ПоК. С. 80.
418
См.: ПоК. С. 79–85; Goehrke С. «Herr und Herzenfreund». Die hochgestellte Moskowiterin nach privaten Korrespondenzen des spaten 17. Jh-s // Festschrift zum Ehren Peter Brang. Zürich, 1989. P. 23–38.
419
ПРГ. М., 1861. Т. II. C. 1–3; М., 1896. Т. V. C. 2-74 и др. ВИМОИДР. М., 1950. Т. VI. С. 45, 74; 1852. Т. X. С. 31–33; М., 1852. Т. XII. С. 37, 43, 49; Частная переписка князя И. И. Хованского// Старина и новизна. М., 1905. Т. 10. С. 283–462; Грамотки. № 398 С. 236; № 399. С. 236. и др.
420
Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. Иркутск, 1979. С. 120.
421
ВЗ. С. 72, 205, 378–379; ПоПЗК. С. 351, 361, 365 и др.
422
ПРГ. Т. V. С. 3; «…О том, невестушка, гораздо кручинится, что вы не утешаете: грамотки не часто пишете, а ты ведаешь, невестушка, и сама, каковы матушке вы милы…» (А. И. Хованская — П. А. Хованской. 70-е гг. XVII в.// Частная переписка. С. 398).
423
Грамотки. С. 2.
424
В наиболее ранних дошедших до нас письмах крестьян (конец XVIII в.) поражает прямота и безыскусность выражения ласки и нежности: «истопи мне баню и выпарь меня, как малого ребенка, у себя на коленях, такова болшова толстова ребенка» — Государственный архив Тюменской области. Тобольский филиал. Ф. 156. 1754 г. Д. 72. Л. 23. См. также: Миненко. С. 138.
425
Д. И. Маслов — А. С. Масловой. Конец 1690-х гг. // ИпИРН-РЯ. № 74. С. 114; ПРГ. Т. I. С. 2 (1526–1530 гг.); Т. V. С. 16 (1655 г.); ПРГ. Т. I. С. 2. 1530–1532 гг.); См., напр., письма Д. И. Маслова жене, А. С. Масловой // ИпИРН-РЯ. № 71–76. С. 112–115.
426
П. И. Хованский — П. А. Хованской. Конец XVII в. // Частная переписка. № 13. С. 307.
427
В. Г. Толбузин — Ф. Д. Толбузиной. Конец 1690-х гг.//ИпИРН-РЯ. № 150. С. 143. Аввакум — Маремьяне Федоровне. Март 1670 г. // РО ГИМ. Собр. Хлудова. № 257. Л. 135; Аввакум — Ф. П. Морозовой и Е. П. Урусовой. Весна 1672 г. // РО РГБ. Собр. Егорова. № 1885. Л. 174–178.
428
Browerman J., Vogel S., Clarkson F. Sex-Role Stereotypes: a Current Appraisal //Journal of Social Issues. V. 28. 1972. P. 59–78; Gilligan C. In a Different Voice. Psychological Theory and Women‘s Development. London, 1982. Перевод: Гиллиган К. Иным голосом // Этическая мысль. М., 1992. С. 346.
429
Частная переписка. № 149. С. 423. Барсков Я. Л. Памятники первых лет русского старообрядчества. СПб., 1912. С. 296 (1668–1669 гг.).
430
А. С. Чаадаева — П. А. Хованской. Конец XVII в. // ВИМОИДР. М., 1852. Кн. 12. С. 34, 44. ВИМОИДР. М., 1850. Кн. 6. С. 40.