Операция «Хамелеон»

— Но, — Петр искал слова.

— Если бы ты видел его лицо, когда он давал мне эти письма, ты понял бы все. Он просил отправить их сегодня вечером — из Каруны, а это…

Он кивнул на пакет, лежащий на столе.

— …это отдать Элинор завтра утром.

— Он… застрелился? Австралиец нахмурился:

— Нет…

Петр осторожно коснулся листка, словно желая убедиться в его реальности:

— Элинор… знает обо всем этом? Но Роберт его не слушал:

— Я завидую ему. Он выиграл эту партию, а я проиграл. И теперь, что бы ни случилось, он всегда будет стоять между мною и Элинор.

— Но ведь это чудовищно! — вырвалось у Петра.

— Я тебе говорил уже не раз: вы, русские, идеалисты. И покойный Смит тоже оказался идеалистом. Немногие из его коллег на его месте поступили бы так, как он. Они просто постарались бы объяснить все по-другому. Или никак бы не объясняли. Ведь без объяснений все гораздо проще и легче!

Наступило молчание. Австралиец тихонько протянул руку и убрал листок во внутренний карман.

— Ох и напьюсь же я сегодня! — мечтательно произнес он.

ГЛАВА 27

Почти всю ночь Петр не спал. И лишь под утро забылся часа на два, чтобы открыть глаза ровно в семь часов.

Он принял ванну, быстро побрился.

Кондишен не гудел, но было непривычно-прохладно. Пересохшие губы трескались, в горле першило.

Петр постоял секунду-другую над пиджаком, висевшим на стуле, потом решительно взял с другого стула свитер, который вытащил из чемодана еще вчера — после ужина. Затем легко сбежал вниз по лестнице, прямо во двор.

Три четырехэтажных здания стояли буквой «п», замыкая между собой большой теннисный корт, окруженный ровно подстриженными стенками декоративных кустов.

Между сеткой, обтягивающей корт, и зелеными заборами тянулись асфальтированные дорожки. Кое-где они расширялись, образуя небольшие площадки, на которых стояли садовые скамейки. На одной из дальних скамеек виднелась женская фигурка. Старик северянин, босой, в рваной выгоревшей униформе, тянул шланг, неторопливо поливая и кусты, и асфальт, и корт.

— Хотите ехать, батуре?

Петр вздрогнул от неожиданности. Невысокий толстяк в соломенном кепи стоял неподалеку рядом с машиной, выкрашенной в темно-синий и малиновый цвета — цвета такси.

Лицо его было сонным, он с трудом пытался подавить зевоту.

— Салам алейкум! — поклонился он и подошел к Петру, окидывая его оценивающим взглядом.

— Алейкум салам! — вежливо ответил Петр.

— Батуре впервые в Каруне?

Английский язык таксиста был довольно приличен.

— Впервые.

— Турист? У нас здесь много туристов. Англичанин? Француз? Американец?

Что-то в таксисте раздражало Петра.

— Русский, — ответил он сдержанно.

— А… гид вам не нужен? — голос таксиста был теперь уже без прежней самоуверенности. — Гид и машина. Все туристы обычно нанимают гида и машину. Это очень недорого: гинея в день, или пять шиллингов в час. Я покажу вам рынок, мечеть и старые крепостные стены.

— У нас есть машина, — ответил Петр, кивая в сторону видневшейся из-за зелени автомобильной стоянки.

— Извините, батуре… Лицо таксиста потухло.

— А может быть, вы хотите проехаться без вашего приятеля, один, а? По каким-нибудь делам? Меня здесь, в отеле, все знают. Спросите Джимо. Джимо — это я.

— Спрошу.

Женщина, сидевшая на скамейке, встала, и Петр увидел, что это Элинор. Она держала газету. Петр поспешил навстречу.

— Доброе утро!

— Доброе утро! — ответила художница. Лицо ее опухло, под глазами темнели синяки.

— Который час? — спросила она Петра. Он посмотрел на свои часы:

— Четверть восьмого…

— Ах, да… А мне показалось, что еще так рано.

Голос ее был тверд, но движения неуверенны. Она покачнулась, Петр поспешно поддержал ее локоть.

— Вам лучше сесть, — мягко сказал он и осторожно повел ее к ближайшей скамейке.

— Лучше сесть, — повторила она автоматически.

Они сели на низкую, неудобную скамейку, еще мокрую после поливки.

— Здесь сыро, может быть, подстелить газету?

— Газету? — Элинор расслышала лишь последнее его слово. — Возьмите. На последней странице.

Петр только сейчас обратил внимание на газету: это была луисская «Дейли тайме», сегодняшний выпуск для Севера.

Он быстро глянул на последнюю из шестнадцати страниц — туда, где обычно под красным заголовком «В последний час» печатались самые свежие новости.

«Смерть американскою ученого» — заголовок набран был мелким шрифтом.

«Завтра это будет уже на первых полосах», — подумал Петр.

Он искоса взглянул на Элинор. Художница сидела, устремив безучастный взгляд на серый асфальт дорожки.

«Наш корреспондент сообщает из Бинды. Американский микробиолог доктор Джеральд Смит, работавший по контракту с медицинским факультетом Луисского университета, погиб от укуса „черной мамбы“.

Доктор Смит проводил научную работу на плато Грос. Подробности в нашем следующем выпуске».

Петр положил газету на скамейку.

Надо было что-то сказать, найти какие-то слова. Но какие? Он откашлялся.

— Не надо, — поспешно сказала художница, и Петр увидел ее вспухшие, искусанные в кровь губы.

— Вчера ко мне пришел Боб. Он был совершенно пьян. И нес какую-то чушь, а потом… потом отдал мне письмо Джерри.

Она замолчала, словно у нее перехватило горло, потом взглянула в лицо Петра.

— Питер, — сказала она с трудом, — вы должны мне помочь, Питер. Джерри убит. Он убит, как и тот старик, в Бинде.

Петр осторожно коснулся ее руки:

— Элинор…

Художница упрямо наклонила голову — этот жест Петр видел у нее впервые.

— Я шла к вам, чтобы рассказать. Я специально хотела застать вас одного — пораньше, пока Боб не проснулся. Он вчера был пьян, очень пьян. И нес чушь! Не перебивайте меня, не надо! Лучше слушайте, Питер.

Она грустно улыбнулась.

— Джерри был добрый, честный, искренний. Когда Боб сказал мне, что доктор Смит испытывает на людях «обезьянью вакцину», я не поверила. Мне казалось, что Джеральд не может пойти на это. Он верил в бога искренне, как мало кто верит в наши дни. Мы остались одни в палатке, и я думала, что он опровергнет все, что мне наговорил тогда Боб. Я ждала, что все это окажется чудовищной ложью. И я даже была готова простить эту ложь Бобу — ведь он до сих пор любит меня.

Она замолчала.

К таксисту, все еще стоящему у своей малиново-синей машины, подошел высокий человек в новенькой и нарядной национальной одежде.

Таксист вынул пачку сигарет, протянул ее подошедшему. Тот, в свою очередь, чиркнул зажигалкой. Оба закурили.

«А таксист все-таки неплохо зарабатывает, если курит сигареты», — подумалось Петру.

— Но Джеральд и не думал что-либо отрицать. Он не видел в своих опытах ничего преступного. Ровно ничего! Ему просто в голову не приходило, что то, что он делает, можно назвать преступлением!

Она коснулась руки Петра:

— Постарайтесь понять меня, Питер! Был ли он преступником? Ведь он не считал свои опыты преступными. Он просто не рассматривал их с точки зрения общечеловеческой морали. Мы говорили на разных языках, и какой это был тяжелый разговор!

Он мне доказывал, что программа утверждена факультетом. Что университет получил от американских научно-исследовательских организаций огромные суммы на ее осуществление, что во всем этом нет ничего противозаконного.

И тогда я напомнила ему о гитлеровских концлагерях, о цыганах и евреях, о тысячах узников других национальностей, на которых испытывали свои чудовищные вакцины фашистские врачи. Но если там людей заставляли подчиняться силе, то здесь их просто обманывали — им платили шиллинги за то, чтобы они, сами того не зная, были морскими свинками в огромной природной лаборатории, в африканской глуши, где никто и ничего не раскопает и не узнает!

Голос ее стал глуше:

— На него страшно было смотреть. Он долго молчал, а потом спросил меня… Вот так… Вы знаете — он порой бывал, как ребенок: «Что же мне теперь делать?»