Страница 64 из 65
— Спасибо, голубчик…»
Кто помнит этот финал? Он как-то забыт за свистом арапников… Впрочем, Аким Волынский, блестящий критик, когда-то «свистом» не обманулся, он безошибочно указал на этот эпизод с «плакончиком» как на сильнейший в рассказе, — но кто теперь вспоминает и этот пассаж, и самого Акима Волынского? (Впрочем, меня успокаивает письмо Быстрова.)
Неспроста ведь начисто вылетал этот финал из инсценировок и экранизаций — есть что-то скребуще-жуткое в нем. Один простой человек зарезал другого простого человека из-за денег; третий простой человек запил… Герцену такое не снилось.
В самом деле, вот «Сорока-воровка» — о том же театре Каменского, классический объект сопоставлений с «Тупейным художником», литературоведами заезженный: и Герцен — «разоблачил», и Лесков «разоблачил»… Так-то так, да художественный воздух не тот. У Герцена все на котурнах: и герои, и автор-рассказчик. У него все — воспаленно-горделивые. У него от одного только словесного оскорбления великая актриса зачахла. Ее на скотный двор не сослали, ей и играть не запретили. И отомстила она графу за наглость как бы во французском духе: завела ему назло тайный роман. Вообще есть что-то «французское» в тональности герценовского письма: много пылких слез, а внутри — сухое пламя гордости, и самолюбие, и смерть от уязвленности духа, рассказано же — для разрешения умственного вопроса.
А у Лескова? Ох, до чего здесь все по-русски… И тебя высекли. И наложницей сделали. И к свиньям отправили. И жениха твоего зарезали, да не граф-кровопийца, а свой брат, простой… Какая уж там уязвленность духа! — на это и сил нет, — утерлась, пососала водочки и живет дальше…
О, господи! — то и дело, говорят, вырывалось у Лескова в последние годы жизни, и тяжко, хрипло старик вздыхал.
В последних строках рассказа — колдовство необъяснимой интонации; со стеклянной струночки вдруг словно проваливаешься в теплую бездну:
«И как сейчас я ее вижу и слышу: бывало, каждую ночь, когда все в доме уснут, она тихо приподымается с постельки, чтобы и косточка не хрустнула: прислушивается, встает, крадется на своих длинных простуженных ногах к окошечку… Стоит минуточку, озирается, слушает: не идет ли из спальной мама; потом тихонько стукнет шейкой „плакончика“ о зубы, приладится и „пососет“… Глоток, два, три… Уголек залила и Аркашу помянула, и опять назад в постельку, — юрк под одеяльце и вскоре начинает тихо-претихо посвистывать — фю-фю, фю-фю, фю-фю. Заснула!
Более ужасных и раздирающих душу поминок я во всю мою жизнь не видывал».
Хруст косточек Лесков опять-таки для Собрания сочинений добавил, для шестого тома.
Для первого книжного издания «Тупейного художника». Оно же и последнее прижизненное: каноническое.
Несколько подробностей. «Тупейный художник» в шестой том, вообще говоря, не планировался — он там оказался по несчастью. А несчастье было связано с первоначальным составом шестого тома: «Мелочи архиерейской жизни», «Епархиальный суд», «Синодальный философ» — все антиклерикальное, с чего и была у Лескова поздняя «пря» с начальством. Том был набран и отпечатан. И лег на стол к Начальнику Главного управления по делам печати. К Евгению Феоктистову.
Замкнулся обруч жизни: из далекого 1861 года встала фигура молодого московского либерала, служившего когда-то вместе с Лесковым у «Сальясихи» в газете «Русская речь». Того самого, что под именем Сахарова удостоился в романе «Некуда» нескольких строк: он «смахивал на большого выращенного и откормленного кантониста, отпущенного для пропитания родителей».
Теперь, четверть века спустя, «откормленный кантонист» решал судьбу шестого тома. Надежд не было: в делах цензурных Феоктистов был страшней самого Победоносцева. Лесков воззвал к Суворину: «Вы знаете, за что это?.. За две строки в „Некуда“, назад тому 25 лет…»
Чуда не произошло: зарезал.
Лесков узнал об этом 16 августа 1889 года. На лестнице суворинекой типографии, где ему сообщили новость, у Лескова случился приступ стенокардии. Первый приступ болезни, которая через пять лет свела его в могилу.
В «посмертной просьбе» он запретил надгробные речи о себе. Его мучила мысль о совершенных ошибках и проигранных литературных битвах; он не хотел верить в хорошее отношение к себе ни современников, ни потомков. Он умер непримиренным.
Чудо произошло позже.
Чудо воскрешения великого художника в духовной жизни народа.
Постскриптум
Сын классика
«Сын классика» — понятие неуловимо каверзное, словно созданное для анекдота, а меж тем оно реально и драматично. Мемуаристы прошлого донесли до нас странные эпизоды из этой сферы: Федор Федорович Достоевский, бранящийся с Сергеем Львовичем Толстым за карточной игрой; Илья Львович, жалующийся окружающим: вы думаете, легко быть сыном классика?..
В одном случае история дала на этот вопрос ответ, полный глубины и значимости: это жизнь Лескова-младшего.
Жизнь Лескова-старшего не была легкой; он немало вытерпел; он не был счастливым автором; он не был счастливым человеком и в частной жизни; но судьба дала ему то, чего не дала никому другому из русских писателей-классиков, не исключая и Пушкина, и Тютчева, и Толстого, дожившего до мафусаиловых лет в окружении множества детей, — Лескову судьба дала сына, который сумел встать рядом с отцом как его уникальный биограф.
Андрей Лесков сделался экспертом по творчеству своего отца чуть не сразу после его смерти; без консультации с ним биографы писателя не могли обойтись ни в десятые, ни в двадцатые годы; с выходом же книги Андрея Лескова — без нее не мог обойтись ни один читатель, серьезно интересующийся Николаем Лесковым; она воистину легла в фундамент отечественной Лесковианы: по гигантскому объему сведений, где разработка личных архивов соединилась со скрупулезным знанием печатных источников, по точности интуиции, наконец, по необычности письма — труд Андрея Лескова есть своеобразный шедевр жанра: мемуарного и исследовательского разом.
Смешно сказать, но первое издание его книги (не очень удобный кирпичеобразный томина, с прекрасной статьей В. Десницкого, но без научного аппарата), вышедшее в конце 1954 года в Гослитиздате, — почти тридцать лет оставалось единственным. К семидесятым годам, когда вновь вспыхнувший интерес к Лескову вернул его в число самых читаемых русских классиков, — жалкие десять тысяч того первого тиража сделались уже совершенною редкостью; положение доходило до курьеза, когда даже и специалисты выстраивались за этой книгой в библиотечную очередь. Пока столичные издатели предавались раздумьям, помогла «провинция»: туляки в 1981 году повторили издание; эти пятьдесят тысяч несколько смягчили голод, но не устранили его. И, наконец, в 1984 году вышел двухтомник Лескова-младшего в серии «Литературных мемуаров».
Уникальная книга, тридцать лет честно работавшая в нашей литературе, была, наконец, понята как памятник отечественной словесности. Тем самым наш долг выплачен был не только Николаю Лескову, но и его сыну, Андрею.
Андрей Лесков — фигура замечательная. Юрий Нагибин, кажется, первым из литераторов обрисовал его в одном из своих рассказов. Константин Симонов, пытаясь помочь переизданию, в своих письмах отдал Андрею Лескову должное. И все-таки жизнь и подвиг Лескова-младшего еще не вполне оценены.
Они близки к чуду.
Чудо, прежде всего, в том, что мальчишка, после разрыва родителей оставшийся один на один с отцом, человеком крутым, непредсказуемым, скорым на расправу и малоуправляемым в ярости, — сумел вынести из детских лет огромную к отцу любовь. Это было тем более знаменательно, что сын оказался — по характеру — повторение некоторых черт отца и соглашался с В. А. Десницким много лет спустя, что они с батюшкой — одного леса медведи.
Жизнь Андрей Николаевич прожил долгую, нелегкую, полную трудов. Полвека в седле, полвека за штабными картами: профессиональный военный, полковником вышедший в отставку перед первой мировой войной, он после революции нашел в себе решимость вернуться — в кадры РККА; он кончил жизнь генералом Советской Армии в отставке; военные музеи собирают о нем материалы как об одном из организаторов пограничных войск.