Страница 54 из 80
- Не говори про неё так. Не говори про неё так.
- А то ты меня убьёшь, да? - я тоже сел, потрогал скулу. Клатс вдруг усмехнулся:
- Нет. Просто это нехорошо, так говорить.
- Это же правда.
- Даже если правда про неё - про меня это не так.
- Ты из-за неё ходишь на наши концерты?
- Из-за неё. Она не виновата.
- А я?! - вырвалось у меня. Клатс возразил:
- Ты был мужчиной. Ты должен был умереть, и всё.
Мне снова нечего было сказать. По рёбрам опять щекотно текло. Хотелось плакать. Мы помолчали - словно в перестрелке короткими фразами кончились все патроны и сейчас мы раздумывали, как воевать дальше... и можно ли дальше воевать?
- Мне было очень больно, - повторил я наконец. - Я не знал, что бывает так больно. Просто попробуй понять.
Это было жалко, постыдно - такая просьба. А к врагу - в тысячу раз унизительней. Да и по его глазам я видел, что он не понимает. Искренне не понимает меня. Но и насмехаться Клатс перестал. А я продолжал - уже с нежданно проснувшейся злостью:
- Думаешь, у нас в плену нет таких героев, как ты? Ваших? Дополна! Сидят и не чирикают!
В глазах Клатса мелькнула тень - мгновенная тень, опаска, и я понял неожиданно, что попал в точку: сторк думал о такой возможности и всё-таки боялся её. Но желание его высмеять мелькнуло тоже как эта тень. За что высмеивать? Во-первых, если даже он попадёт к нам, то никто не станет над ним издеваться. Низачем. Ни чтобы выведать какие-то тайны, ни тем более ради дурной прихоти. А во-вторых... какое у меня право над ним юморить? Ведь и среди наших большинство умерли, но не сломались. Может, и он такой. Даже наверняка такой же. Не всех же мерить по мне. По ничтожеству.
- Послушай... - Клатс помялся. - Признайся, что ты соврал. Разве у вас не казнят пленных?
- Нет, - покачал я головой. - Ну... я не знаю, ну честно - нет! - (раньше я бы сказал: "Честное пионерское!" - и взялся за галстук, но...) - Если только взрослый пленный и надо узнать какие-то секреты. Но и тогда не так... дворяне из сознания информацию достают, это почти всегда получается.
- Вам просто не рассказывают, чтобы вы про себя думали, какие вы хорошие! - сердито возразил он. - Вы, земляне, все такие, добрыми любите выглядеть! А сами на чужие планеты рот разевали!
- Ага, - мне стало смешно, - на чужие. И какие планеты мы у вас потребовали? Когда? А вам они свои, значит? А как с теми, кто там уже жил?
Клатс чуть свёл брови и возразил уверенно:
- Это же дикари. Наши рабы. И вообще... мы всё равно уже выигрываем войну, - твёрдо добавил он. - А вы проиграли. И когда мы совсем победим, я выкуплю Лену у кен ло Ваарта и... и... и женюсь на ней! - это он сказал отчаянно, и глаза наполнились ужасом. Как у маленького ребёнка, который случайно высказал при взрослых что-то сокровенное и с их точки зрения непристойное.
А мне стало смешно. Истерично смешно. Я даже фыркнул. И спросил:
- Ну и что тогда с тобой сделают твои же?
Клатс тяжело вздохнул и признался:
- Изгонят... - и тут же загорелся: - Ну и пусть, и ничего! Война ведь уже кончится, я буду сам себе хозяин - куплю корабль, и будем возить разные грузы, или просто путешествовать... - он всё больше увлекался. - Я и она! Это ведь уже не будет предательством... Может, мы даже на Земле поселимся, у вас - вы же будете побеждённые...
А я и не слушал его быстрые слова. Угу, подумалось мне. Я ведь тоже про такое мечтал. В смысле, в мечтах я всегда был сам себе хозяин и всегда был герой. А потом тебе - такому упрямому, такому гордому, державшемуся почти сутки! - делают укол. Один безболезненный укол пневматическим шприцем. И через полминуты тебе в кости потихоньку, по миллиметру, начинает вливаться кипящий свинец. Других сравнений нет. И так продолжается, пока он не заполнит по капелюшке все кости, не дойдёт до мозга - тогда теряешь сознание. Но это не самый страшный раз. Самый страшный раз - второй, когда ты знаешь, что сейчас будет. И самые страшные во второй раз - именно те полминутки, когда всё вроде ничего, но ты ждёшь, ждёшь, ждёшь... и все силы уходят на то, чтобы не начать скулить, это ещё имеет значение, пока имеет... А вот в третий раз при одном виде маленького серебристого пистолетика у тебя отказывает всё на свете, но тебе на это плевать, ты кричишь в ужасе, что тебя, твоего трусливого воя-согласия, не услышат - вдруг?! - и это повторится ещё раз... А потом ты волочишься к выходу между двумя охранниками на ломающихся ногах, ревёшь взахлёб (от радости, от облегчения!), оставляя на полу позади мерзкие следы (их тут же смывает равнодушно какая-то машинка) и - чувствуешь, как глядит тебе в спину твой лучший друг. А ещё потом слышишь его крик - ужасный знакомый крик. Но в нём - нет согласия, просто адская боль...
...Сторк показался мне совсем маленьким дурачком. Но лишь на мгновение. У него была мечта, и он в неё верил. И он никого не предавал.
А у меня что осталось?
Я встал - тяжело, медленно. Сторк тоже поднялся, оборвав разговор на полуслове.
- Я пойду, - бросил я равнодушно. Клатс кивнул, первым вышел из ниши - не оглядываясь...
...Больше я в коридоре никого не встретил. В каютке зажёг свет, огляделся. Была она - каютка - нежилой, потому что гроб не бывает жилым. Грудь жгло; я снял жилет, развязал и уронил галстук, стащил рубашку. Мы пели в нашей форме, как раньше, когда... как раньше. И теперь одежда была испорчена - продрана и в крови. Под рёбрами оказалось противный чёрно-синий с багровым потёком и большой точкой желвак. Я на него долго смотрел, потом сел на кровать, вздохнул и начал задумчиво вставлять в рану палец - правый мизинец.
Больно почти не было, только немного неприятно. А потом просто в какой-то момент всё вокруг мягко зазвенело и как-то плавно стекло - стекло куда-то вниз, как будто кто-то смыл картину смоченной в растворителе тряпкой...
...Я очнулся от того, что надо мной плакала Ленка.
- Зачем ты?! Ну зачем ты?! Ну зачем?! - повторяла она, придерживая меня обеими руками. Я долго мутно глядел в её лицо, потом спросил:
- Лен... тебе не противно меня касаться?
Она расплакалась ещё сильней. Всхлипывая, попросила:
- Давай я тебе рану обработаю... Кто тебя так?! Не сам же? Я вошла, а ты сидишь... но ты же не пальцем себя так...
Я кивнул и прилёг. Ленка заметалась, открыла аптечку, что-то тащила, чем-то звякала... Потом бинтовала меня, быстро, ловко и аккуратно, а потом заставила подвинуться и легла рядом. Мы молча осторожно взялись за руки и долго-долго так лежали. Рану слева в груди дёргало и толкало, но всё слабей и слабей...
- Это всегда так будет? - спросила Ленка вдруг. - А когда они победят, мы что же...
- Думаешь, они победят? - спросил я, не двигаясь и глядя в потолок. Ленка всхлипнула - не слезами, горлом и голосом:
- Я раньше ни за что бы не поверила... Но ты сам же видишь...
Я повернулся на нераненый бок и обнял её, прижал голову к своей груди. Ленка не сопротивлялась, ничего не говорила - наоборот, в ответ меня обхватила с каким-то жалобным пискливым вздохом, Год назад я о таком мечтал потихоньку и представить себе не мог, что такое будет на самом деле. А сейчас я это сделал очень просто и обыденно, но всего лишь потому, что так было не очень страшно жить. Мне ничего не хотелось - ничего такого, о чём я тоже мечтал, если честно, и даже решил, что уговорю Ленку летом "попробовать". Я ведь тоже ей нравился...
Мы лежали - молча и без мыслей. Лежали, обняв друг друга. Лежали, не зная, что будет дальше и кто мы такие...
Конечно, скрыть ничего не удалось. Моё ранение обнаружили уже к середине "дня".
А вот насчёт одежды мне никто ничего так и не сказал. Я соврал, что сильно поранился случайно, наткнулся на железку. И саму железку припас, положил и указал - где. Они проверили, методично, но не очень тщательно - на месте и на месте, взяли, выкинули, чтобы больше никто не покалечился, мельком посмотрели рану. Мне, правда, показалось, что осматривавший меня врач что-то заподозрил. Но у взрослого сторка по лицу и глазам что-то понять трудно. Он только спросил как-то странно: "А галстук ты свой тоже испортил?" И я сказал: "Ага, я им кровь останавливал... я его выкинул уже..." - и подумал, что теперь, по крайней мере, весь позор дальше будет на мне. Не на галстуке. Я его сожгу. Улучу момент - и сожгу обязательно. Как убитого воина.