Александр Невский

— Что? Наворожила! Теперь я и богат, и вдовец, и холостец!

VI

ГДЕ ПРИЯЗНЬ — ТАМ И МИР

Федор все еще болел. И хотя жара у него уже не было, чувствовал он большую слабость и с ложа не поднимался. Ухаживала за ним Прасковья, вынянчившая обоих княжичей и оттого считавшая их почти своими родными детьми.

Когда Александр ворвался в покои, Прасковья кормила Федора с ложечки.

— А ну, — закричал Александр, пряча за спиной что-то, — угадай, что тебе стрый[40] прислал?

Федор улыбнулся над наивностью брата. У самого под кафтаном сияет новенький бахтерец, а он спрашивает, что прислано брату. Ведомо и дураку — то же самое.

— Ты зачем так кричишь? — корила нянька Александра. — Братец еще слаб.

Но Александр уже развернул перед Федором подарок великого князя, на все лады нахваливая бахтерец:

— В нем ни стрела, ни меч не страшны. Потом мы с тобой на мечах рать устроим.

Он кинул тяжелый бахтерец прямо брату на грудь. Прасковья ахнула:

— Ты что ж это творишь?! Да он едва от смертыньки вырвался, а ты на него железы кидаешь.

Федор жалко и беспомощно улыбался. Ему и самому хотелось бахтерец примерить, но слабость не давала ни головы, ни рук поднять. Прасковья, поставив чашку на стол, сбросила бахтерец на пол.

— Окаянный мальчишечка, — ворчала она. — Как рожен, так и заморожен.

Однако Александра это не смутило. Он соскучился по брату и очень хотел его порадовать чем-нибудь. Он выбежал из покоев и скоро воротился с клеткой, в которой сидел сорочонок.

— Вот. Видал?

— Мало их у нас по лесам скачет, — проворчала Прасковья.

— Так это ж ученая! Она может на плечо сесть и… сидеть.

Александра сердила непонятливость няньки.

— Вот, зрите, — сказал он и, открыв клетку, стал звать сорочонка, хлопая себя по плечу: — Фьють-фьють, лети сюда. Ну!

Сорочонок, крикнув, вылетел, но полетел не на плечо княжичу, а прямо в окно. С лета он ударился о прозрачную слюду и камнем упал на подоконник.

— Ратми-и-р! — закричал Александр.

На этот крик вбежал в покои мальчишка. Александр молча указал на окно, где лежал бездыханный сорочонок. Ратмир подбежал, поднял сорочонка, приставил клюв к своему рту.

— Ничего, ничего, — успокаивал он княжича. — Очухается. Так уж бывало.

Первой пришла в себя Прасковья.

— Эт-та что? — спросила она строго, имея в виду невесть откуда свалившегося юного челядина. — Княжич болеет, а сюда все, кто похощет, то твари какие-то, то…

— Полно, нянька, — перебил Александр. — Это все мое и покои мои. А ты… ступай в свою светелку.

Прасковья не ожидала такого ответа. Давно ли на руках дите качала, портки на него надевала, и вот благодарность. Обидно няньке такое слышать. Поднялась с ложа Федора, заспешила к двери.

— Пойду скажу княгине.

Феодосья Игоревна, узнав о прибытии младшенького, толком и не слушала, о какой там обиде девка толкует. Поспешила из своего терема в покои к детям. На ходу Прасковью спрашивала:

— Ну как Федюшка?

— Да ничего вроде, только слаб после хвори.

— Вели кухарю отварить для него малины с медом.

— …А он меня так-то и выгнал, ступай, мол, в светелку свою, — пыталась Прасковья обиду высказать.

Но княгиня ровно и не слышала.

— Лечцу вели, чтоб никуда не смел отлучаться, — наказывала она девке. — Ежели узнаю, что вдругорядь на ловы убег, велю высечь. Слышишь?

— Скажу, скажу, Феодосья Игоревна.

Когда они поднялись по деревянным ступеням к покоям княжичей, княгиня не дала Прасковье перед ней дверь открыть.

— Погоди. Я сама.

Уж очень хотелось ей увидеть сыновей в их детском общении наедине, а не на виду у родителей или челяди. Ох, как она боялась отчуждения между братьями. Знала, хорошо знала Феодосья Игоревна, как легко неприязнь в детстве приводила взрослых княжичей к братоубийству.

Она осторожно потянула на себя дверь. Навесы, смазанные по велению кормильца свиным салом, не скрипнули, и, оставаясь незамеченной, княгиня увидела милую сердцу матери картину. Александр, усадив брата в постели, тесно прижался к нему и поддерживает сзади, обнимая правой рукой. А Федор, восторженно улыбаясь, кормит из своей чашки сорочонка, который норовит влезть прямо в чашку, чем сильно веселит княжичей. Тут же у ложа стоит мальчик из мизинных людей и поддерживает трепыхающегося сорочонка. Княгиня видит его впервые, но, к удивлению Прасковьи, этим не беспокоится. Так и не вошла Феодосья Игоревна в покои к детям, не захотела веселью их мешать. Тихонько двери притворила и пошла вниз по ступеням, кивком головы велев девке за собой следовать.

Во дворе увидела Федора Даниловича, шедшего от конюшни к ее терему. Издали еще поклонился кормилец княгине.

— Здравствуй, Феодосья Игоревна!

— Здравствуй, здравствуй, Данилыч. Как съездилось?

— Спаси бог, княгиня. Хорошо. Ярослав Всеволодич велел поклон передать и вот грамотку.

Федор Данилович достал из калиты пергамент, свернутый трубочкой, подал княгине. Она развернула лист и тут же читать начала.

— Господи, до коих пор литва Новгородскую землю разорять будет, — сказала княгиня, дочитав грамотку.

— До тех пор, пока новгородцы князя доброго не призовут и не токмо крест ему целовать станут, но и слушаться его не прекословя, — отвечал Федор Данилович.

— А кого, ты думаешь, они звать должны?

— По всему им лучше Ярослав Всеволодич подойдет. Храбр, смел и в рати с литвой смыслен и удачлив. Да и полки у него добрые.

— А пошто ж они все Михаила Черниговского к себе на стол зовут?

— Больно ласков с ними. А кому потачка не льстит? Да разве княжить можно так? Он небось набежал к ним, наговорил с три короба, а на стол не сел, у меня, мол, свое гнездо родное — Чернигов. Не успел туда уехать, а тут и литва набежала. Дары сбирал, не отказывался, а на рать Ярослав иди. А?

— Он разве один пошел на литву?

— Нет, с ним еще ржевский князь и торопецкий Давид.

— А Михаил? — удивилась княгиня. — Он-то что?

— Кто словом скор, тот в деле не спор. Я же сказываю, Михаил дары сбирать горазд.

— Охо-хо, — вздохнула о муже Феодосья Игоревна. — Все рати да рати. Дома, почитай, и не живет, сердешный.

— С одиннадцати лет так вот, все в седле да в бронях, — поддакнул кормилец.

— Федор Данилович, — взяла княгиня его ласково за рукав. — Вели молебен отслужить у Спаса, чтоб счастья и удачи ему и полку его.

— Хорошо, княгиня. Сегодня же велю твоим именем. Как Федор-то? Я еще не был в покоях.

— Слава богу, получшало. Но слаб еще. А что за отрока ты привез им?

— То великий князь Александру подарил вместе с бахтерцом. И Федору бахтерец послал.

Княгиню новость эта озаботила.

— Стало быть, Федору только бахтерец в дар? А младшему еще и мальчишку?

— С сорочонком, — подсказал Федор Данилович.

— Еще с сорочонком. Так меж братьями недолго и неприязнь посеять.

Федор Данилович понял, чем озабочена княгиня, успокоил ее:

— Нет, Феодосья Игоревна, он справедливо одарил обоих, — каждому по бахтерцу. Александр сам еще и сорочонка попросил. А великому князю к лицу ли такой малостью одаривать, он и велел к сорочонку мальца пристегнуть.

— Ну что ж, коли так, Федор Данилович, подыщи и для Феди мальчишку с тварью какой-нито.

— Мудрое решение, — не удержался кормилец от похвалы. — У меня есть на примете мальчишка из нашей челяди. Так что за него и плата не потребуется. Вот с тварью труднее.

— Ты поищи, поищи, Данилыч. Нельзя в детях из-за такой малости зависть пробуждать.

Вечером поздним Феодосья Игоревна, велев Прасковье ложе свое готовить, отправилась к сыновьям. Застала там Федора Даниловича, уже уложившего княжичей в постели и собиравшегося гасить свечи.

— Не гаси, Данилыч. Я после сама потушу.

Она осмотрела покои. Александр, кажется, спит уже, только Федор глядит матери навстречу тихо и ласково. На полу, в ногах у ложа Александра, прикрытый старым корзном, спит, свернувшись клубочком, мальчик возраста княжичей.

40

Стрый — дядя по отцу