Александр Невский

— А просто. Прыгнул с лодейки прямо в реку-те, думал, отстанут монахи. Не тут-то. Оне за ним, он уныривать да и попал под корягу, так доси и не вынырнул.

— Ну а у тебя лучат смерды? — спросил в упор рыбака.

— Как можно. Чай, ез-то твой. Рази я позволю… Да я…

«Врет старик, — подумал, веселея, княжич. — Врет, ну и бог с ним».

Александр бросил острогу и, сев на лаву, взял весло.

— Ну что, Братила, достанет нам на уху? Махнем к дому твоему.

— Дык ты б весло мне отдал.

— Ничего, в четыре-то руки быстрее добежим. Пихайся шестом, а я на весле разомнусь.

Княжич заработал веслом сильно и весело, то и дело перекидывая его с одной стороны на другую. Братила не успевал и упереться шестом, лодейка сама мчалась вперед.

— А силенкой тебя, Ярославич, бог не обидел, — говорил рыбак, едва переводя дух. — Кабы нам сослепу-те на берег не выбежать.

— Не выбежим, — отвечал Александр, мощно загребая веслом. — А выбежим, так еще Ратмирку прихватим. Эвон по кустам шумит.

Ратмир и впрямь едва поспевал за ними по берегу, ломясь через кусты и рискуя в темноте выбить себе глаз.

Дружинники, оставшиеся у Братиловой избенки, давно уже развели огонь и поджидали княжича.

— Ну, мужи, оголодали, чай, — крикнул Александр, выпрыгивая из лодейки. — Доставайте засапожники, и живо рыбу пластать.

Дружинники засуетились, подкинули в огонь дров и при свете огромного костра принялись чистить рыбу. Братила, зная, что из щук уха не очень вкусная будет, потихоньку сбегал к садку и приволок оттуда осетра.

Княжич, лежавший недалече на копне сена, ничего не заметил, да и дружинники не обратили внимания. Всю рыбу перечистили и, нарезав кусками, засыпали в кипящий котел.

Ратмир подошел к княжичу. Александр лежал, закинув за голову руки, смотрел на звезды и грыз соломинку. Ратмир присел на копну.

— Ярославич, я тебя спросить хотел.

— Спрашивай.

— Зачем князь на Киев пошел? Али мало тут дел?

Александр повернулся на бок, с удивлением взглянул на милостника, и впрямь дело дивное — он сам только что об этом думал. А тут Ратмир словно мысли его услышал.

— Небось пойдешь, коли Киев без князя остался, — отвечал он.

— А как же случилось сие? Град же, сказывают, самый великий на Руси.

— Верно, велик Киев, оттого и много на него охотников. А пошло все с крамолы Михаила Черниговского да Изяслава Теребовльского. Тайно стали они крамольничать на великого князя Киевского Владимира Рюриковича. В честной рати одолеть не смогли, побил он их. Тогда они поганых призвали — половцев. Киев копьем взяли, разорили, пограбили и великого князя с семьей полонили. Томится где-то Рюрикович в половетчине. А на стол Киевский Изяслав вокняжился. Вот отец и пошел наказать крамольников.

— А побьет он их?

— Побьет, — уверенно отвечал Александр. — Войско-то вполовину из новгородцев у него, а они на рати удачливы. Да и правда ныне за нами, а это войску силу утраивает. Изяславу дай бог ноги унести из Киева.

Едва уха сварилась, Братила первым делом налил глубокую глиняную чашку для княжича. Сам выловил добрые куски осетрины. Принес все прямо к копне, где отдыхал княжич.

— Александр Ярославич, отведай-ка ушицы своей.

— Уже готово? — поднялся Александр. — Ратмир, хлеба!

Княжич уселся, подобрав под себя ноги, по-татарски. Зачерпнул большой деревянной ложкой, обжигаясь, проглотил. Затем ложкой же оторвал кусочек рыбы, попробовал. Глазами нашел Братилу, суетившегося у котла, улыбаясь, погрозил ему пальцем: «Ну Братила, ну хитрец».

Братила развел руками и, уловив добродушие княжича, улыбнулся: мол, я не я.

После ужина Братила пригласил княжича в избенку свою, но тот отказался.

— Не зима, чай, воину под крышу лезть. На сене-то здоровее и много приятнее.

Он лег рядом с Ратмиром на копну, и укрылись они одним плащом.

Дружинники натащили сена, легли вкруг копны, оставив у костра двух сторожей. Один дружинник долго рассказывал сказку, но Александр не прислушивался к ней, продолжая думать об отце. Вот уж неделя, как ушел он на Киев, и никаких вестей от него. Обещал весть прислать сразу же после первой рати, но пока молчит. Может, течец в пути уж.

— Ярославич, — зашептал Ратмир вдруг.

— Ну чего тебе?

— А если князь в Киеве сядет, Новгородский стол твой будет?

— Ведомо, мой.

— А не боишься на стол садиться?

— Князю стола бояться не пристало. Ни он без стола, ни стол без него не могут быти. Ибо глаголя «князь», мы разумеем и стол его.

— А я тебя еще с мальства князем зову.

— Ты — из баловства. Вот когда народ да владыка возгласят, тогда другое дело.

— Скорее бы уж, — вздохнул Ратмир.

— Тебе-то что за радость?

— Как же? Чай, ты для меня… — Ратмир осекся, забормотал что-то невнятное. — Я для тебя… ты да я…

— Ладно. Спи. Сам зришь, близится час, да не след о нем всуе-то.

XXXIII

«ТЫ НАШ КНЯЗЬ!»

На Ярославовом дворище столпотворение. Грядет пир великий в честь посажения на княжеский стол юного Александра Ярославича. Не счесть бочек меду, сваренного и до поры запрятанного в погреба, сколько дичи набито да нажарено!

В суете, в беготне сбиваются с ног слуги, готовя горы буханов, калачей и приспешек[75]. Ибо, как молвил князь, у великой чести велик стол должен быть, чтобы не был кто обижен или обойден ненароком.

Биричи в изукрашенных кафтанах готовятся сзывать народ на пир сразу после крестоцелования. Но новгородцы и сами после заутрени стекаются ближе к Ярославому дворищу и в предвкушении дарового угощения дома не завтракают. Свое-то и в будний день сгодится, а сегодня праздник. Для новгородцев радость не только в предвкушении еды и питья, а и смены князя. Чего уж греха таить, устали они от крутого нрава неуговористого князя Ярослава Всеволодича. Слов нет, счастлив и удачлив на рати он, храбр и здравомыслен, но тяжеленек, ох тяжеленек в мире. Слава богу, достали ему новгородцы стол Киевский, пусть уходит туда с миром да честью. А в Новгороде Великом пусть садится юный Александр Ярославич. Что млад еще, то не грех, что мудр уже не по летам, то достоинство.

Ради праздника дружина княжича вся в новых кафтанах щеголяет. И на самом Александре новенький голубой кафтан, у которого рукава, ворот и подол вышиты золотом. Золотой пояс перехватывает княжича в тонкой талии. Поверх кафтана дорогой плащ из алого аксамита [76], тоже золотой тканью искусно вышит. Золотая запона, застегнутая на правом плече, удерживает плащ на юноше. Сапоги желтого сафьяна с острыми как копья носами. На голове шапка бархатная с собольей опушкой. Всем взял княжич: и платьем богатым, и ростом высоким, и красотой бледного от волнения лица.

Из Городища выехали князь с княжичем стремя в стремя. Торжественно трезвонили колокола новгородские. Процессия двигалась неспешно, хотя застоявшиеся кони рвались перейти на рысь. Грызли удила красавцы кони, выгибая шеи, танцевали, дрожа в нетерпении. Но в таком торжестве не след спешить, ехать надо гордо, с достоинством, чтобы весь город мог посмотреть, полюбоваться на своего будущего защитника.

На Вечевой площади народу — не протолкнуться, но для высшей знати от колокольни до степени оставлен широкий проход, который держат дружинники с копьями.

Князь, поднявшись с сыном на степень, вышел вперед, окинул толпу величественным взором. И утихла толпа, повинуясь тяжелому взгляду. А когда утихла, в полной тишине стал говорить князь.

— Господа новгородцы! Братья по вере! Киевский стол обретается ныне в беде и разорении. Великий князь полонен. Святая церковь беззащитна. Митрополит в печали пребывает. А посему я ухожу в Киев. — Ярослав сделал паузу, испытующе всматриваясь в лица людей. Те молчали, и он продолжал: — Но я не бросаю Великий Новгород, я передаю его стол наследнику своему Александру Ярославичу.

75

Приспешки — блины.

76

Аксамит — рытый бархат.