Александр Невский

— Так, стало быть, сейчас сатанинское гореть будет?! — спросил злорадно купчик.

— Сатанинское, — кивнул старик, — сатанинское, ибо божьего вы не смеете и не сможете коснуться. Душе ни меч, ни огонь, ни вода не страшны.

В это время послышались крики бодрые, хозяйские:

— Эгей, посторонись! Оберегись!

Толпа расступилась, и подбежали люди, неся короткие отесанные бревна. И стали они вокруг столба, к которому были привязаны волхвы, строить сруб. Нашлось много помощников. Тащили отесанные бревешки одно за другим с шутками, с прибаутками. Едва поспевали в венцы их складывать. Клеть быстро росла, все более и более прикрывая внутри волхвов. Александр нахмурился. Схватил за рукав какого-то новгородца, спросил:

— Кто судил их?

— Вече, княжич, вече.

— Кто сзывал вече?

— По велению владыки, сказывают. Он и приговор благословил.

— Ратмирка, — обернулся княжич к слуге. — Живо коней! Скачем к владыке. Сбыслав, побудь здесь. Скажи, чтоб без меня не зажигали.

Едва выехав из толпы, они опоясали коней плетьми и рванули через Великий мост. На полном скаку влетели в Пречистенские ворота. У палат владыки Александр осадил коня, спрыгнул легко и мягко на землю. Повод и плеть кинул Ратмиру, сам скорым шагом пошел к крыльцу.

Ему навстречу явились два служки, загородили путь, поклонились угодливо.

— Здравствуй, свет Александр Ярославич.

— К владыке я, дайте путь, — нахмурился княжич, почуяв недоброе.

— Архиепископ почивать изволит, — сообщил, сладко улыбаясь, один из служек.

— Так разбудите.

— Что ты! — подкатил глаза служка. — Как можно?

Княжич резко повернулся и побежал к коню. Поймал плеть, сунул привычно носок сапога Ратмиру в ладонь, влетел в седло. Оборотившись к стоявшим на крыльце служкам, крикнул: «Сторожите… псы!» — и, хлестнув коня, поскакал с владычного двора.

А на Дворище все уж готово. Миром-то все споро делается: и хоромы, и скудельница. Сруб уложили вкруг волхвов, как раз им до бород достает. Щепки, натесанные во время работы, стащили к срубу. Откуда-то полвоза сухих прутьев привезли, составили конусом вкруг сруба. Чтобы взялось хорошо и горело споро, понатыкали в дыры охвостьев кострицы льняной, облили смолой. И уж принес кто-то палку с горящей на конце просмоленной пенькой — витень.

— Зажигай! — вопят нетерпеливые.

— Погоди, княжич обождать просил.

А из сруба доносится голос несмирившегося старика:

— Вы не забыли, славяне, аки пращуры ваши Перуна в Волхов скинули? Проплывая под мостом, он свою палицу на мост вам кинул и рек: «Вот вам на забаву от меня!» Что стало с того дня с вами? А? Вы дрались на том мосту не единожды и будете драться до скончания града вашего.

В это время люди увидели скачущего по мосту княжича Александра со слугой.

— Зажигай! Подъезжает уж.

Подскочил мордастенький купчик, выхватил горящий витень и пошел вкруг сруба, зажигая и покрякивая от удовольствия:

— Ах красно! Ах жаристо! Ах паристо!

Ярко пылали охвостья льна, языки пламени лизали щепки, медленно с треском занимался сруб. А оттуда, из дыма, старик кричал, кашляя и поперхаясь:

— А мы… кха-кха, вам на забаву… оставляем слезы наши… залиться вам ими, залиться… кха…

Александр подскакал, когда уже огонь пылал во всю силу и из сруба ничего не было слышно. Умолк старик. Только весело трещала сухая сосна, пуская яркие искры и обугливаясь.

Жаркий огонь отодвинул толпу любопытных. В этом ярком большом кругу стоял Александр и, не отрываясь, смотрел на огонь, не замечая, как по щекам его текут слезы. Огонь, обдавая жаром, иссушал их тут же. Вокруг были сотни внимательных глаз, многие из них примечали это. И как ни дивно, именно эти детские слезы, которые не заметил он сам и потому не вспомнил о них во всю жизнь, именно они покорили суровых новгородцев, думавших о княжиче ласково: «Сердце золотое у отрока. Дай бог ему донести его таким до стола».

XV

ГРЯДУЩИЙ ВЛАДЫКА

Воротился Ярослав Всеволодич из похода, победив емь, взяв с нее дань немалую. Удачный поход помог усилению власти князя в Новгороде. Усиление это кое-кому пришлось не по душе. И Ярослав знал — кому.

В первый же день по возвращении, услышав от приближенных своих судьи Якима и Федора Даниловича, что без него вытворяла Софийская сторона, князь обронил загадочно:

— Змею не по тулову — по голове бить надо. А лучше сразу прочь ее.

При этом и княжичи присутствовали. Ярослав Всеволодич порешил теперь ни в чем от них не таиться, а даже, наоборот, вводить отроков в самые тайные замыслы и деяния свои. Никто, кроме отца, не выучит детей таким тонкостям. А надо учить, ох надо.

— Езжай-ка, Яким, в монастырь Хутынский да вели ко мне отцу Арсению быти, — распорядился князь. — Да передай ему, чтобы прибыл ко мне он тайно, лучше ввечеру.

Когда Яким ушел, Федор Данилович решил напомнить:

— Там у нас немец сидит давно уж, отроков ждет языку учить. Может, идти нам-то?

— Только немецкий учите? — спросил князь.

— Нет. Уже много и по-свейски[61] знаем.

— Подыщи отрокам еще и татарина доброго, чтоб говорить и писать мог научить.

— А зачем нам татарский? — подал голос Александр. — Их тут и не слышно.

Князь посмотрел внимательно на младшего сына, улыбнулся снисходительно.

— Э-э, сыне. Будет слышно, еще как будет. И добро, коли вы ведать язык сей станете. С ворогом уметь надо говорить не токмо на языке меча. — Обернувшись к кормильцу, князь махнул рукой. — Ступай, Данилыч, один к немцу пока. Пусть ждет. Мне надо поговорить с детьми.

После ухода кормильца Ярослав Всеволодич прошел к окну, долго и задумчиво смотрел в него. Потом, не оборачиваясь, просил:

— Как вы думаете, сыны, пошто София не любит нас?

Братья переглянулись, пожали плечами.

— А разве не любит? — удивился Федор.

— Не любит. Ох не любят, — обернулся князь от окна.

— А зачем же тогда благословлял Антоний, молитвы пел, фимиам курил?

— А куда ему деться? Чай, сам бахтерец не наденет, в стремя не вступит. Им, священным особам, даже в ловах участвовать нельзя. Стоит сокола попу на руку посадить, как немедля будет сана лишен.

— Ишь ты, — удивился Александр, — а дичину, сам зрел, любят есть.

— Они окромя дичины еще кое-что любят, сыне.

Князь опять отвернулся к окну, вдруг засомневавшись: а не рано ли детей в грязь эту, в возню эту мышиную сует? Ведь эдак, чего доброго, и в вере могут заколебаться, когда поймут, какие тати рясами-то прикрываются. Ну а как быть? Когда-то же надо. Эвон старшего через год уже в походы брать, да и младшему только заикнись, хоть завтра на рать побежит. Нет, нет, пусть все знают, чтобы видеть могли сами, где истинный друг, а где лиходумец тайный.

— Ну, так за что София к нам не благоволит? — снова повторил вопрос князь. — Думайте, думайте, головушки золотые.

— Мало кун дал после похода, — предположил Федор.

— Э-э, сынок, корыстолюбцам сколь ни давай, все мало.

— Они тебя боятся, батюшка, — сказал Александр. — У тебя эвон дружина. А у них?

Князь обернулся, внимательно посмотрел на младшего:

— А почему ты так решил?

— Всегда так бывает, кого боятся, того и не любят.

— Вот именно, боится меня Софийская сторона вкупе с архиепископом. Земли-то под ними все, а коли я вдруг да пожелаю: поделитесь-ка, господа хорошие. Торговая сторона — та вся за меня. У ремесленника все при нем — молоток да руки. А купцам-то кто пути-дороги торит? Кто обозы да лодьи их боронит? Князь с дружиной. Вот так-то, чада мои, кому мы к выгоде али кого не трогаем, тому и любы.

Князь прошел через сени туда-обратно. Остановился перед детьми, сидевшими на лавке.

— Ну и как же нам быть с Софией-то?

— Сам же говорил — змее голову сечь надо, — напомнил Федор.

А младший посоветовал:

— Поезжай туда ввечеру, когда народу в храме не будет, да владыку-те за горло, да…

61

По-свейскн — по-шведски; свеи — шведы.