Александр Невский

— Но это ж будет ложное посольство, Александр Ярославич, — с укоризной сказал Пинещинич, принимая пайцзу.

— Верно. Ложное. Но говори твое слово, как бы ты поступил? Говори, Михайло, не бойся. Мы одни. Стерплю и поношение моей задумки, если что мудрое умыслишь. Ну?

— Надо попробовать их так уговорить.

— Посадник вон уговаривал, живота лишили. Али не знаешь своих новгородцев… с ослами легче уговориться.

— Тогда, может, войском пригрозить.

— И это будет, Михайло, и войско, и виселица. Все будет. Но тебе ли мне о новгородцах говорить. Им если вожжа под хвост попадет, ништо не страшно. На костер пойдут.

— Но, прости меня, князь, ложное посольство — это же грех великий. Не ты ль сам повторял всегда: не в силе бог, но в правде. А тут велишь мне обмануть весь Новгород.

— Не обмануть, Михайло, не обмануть. Спасти от татарской рати. А что до греха, то я беру его на себя. Вот ты меня правдой ложной укорил, ровно по щеке ударил…

— Прости, великий князь, ежели я…

— Нет, нет, Михайло, спасибо за правду. Но я тебе должен сказать, в чем нынче моя правда. Запомни. В спасении Руси от гибели. Ради этого я любой грех приму, Михайло. Слышишь? Любой. Нарушу все десять заповедей.

— Что ты, что ты, Александр Ярославич, — закрестился испуганно Пинещинич. — Зачем говоришь такое?

— Кому-то ж я должен сказать. Отцу святому нельзя, он от этих заповедей кормится. А тебе, Михайло Пинещинич, в самый раз, ибо именно тебе я доверяю то, о чем никто знать не должен. Слышишь? Никто.

— Слышу, Александр Ярославич. Разве я не понимаю, что в сохранении тайны живот мой.

— Вот и умница, — улыбнулся наконец князь. — И даже если новгородцам взбредет мысль пытать тебя — от них всего ждать можно, — стой на своем и под пытками: послал, мол, хан, и все.

— Ну что ж, — вздохнул Пинещинич. — Раз велишь, створю так.

— Не я велю, Михайло, отчина наша. И пожалуйста, не сбирайся помирать. — Александр дружелюбно толкнул в плечо Пинещинича. — Я надеюсь, что обойдемся без ложного посольства. Слышь? Попробую сам уломать их, заставить число принять. Не все ж там дураки, есть и смысленые.

Когда Пинещинич уходил от великого князя, он окликнул его уже в дверях:

— Учти, Михайло, только ты да я. Никто более. Даже гонец, от меня прискакавший, будет знать лишь одно слово: «пора». И ничего более.

— А если не прискачет или другое слово скажет?

— Слово будет только это. А если не прискачет, значит, я управился сам. Тогда тебе и грешить не надо будет. Будешь чист аки агнец.

Александр улыбнулся и подмигнул дружески Пинещиничу, и у того как-то полегчало на сердце.

XXXIII

КТО ПРАВ, КТО ВИНОВАТ

Посольство татарское, направлявшееся в Новгород с великим князем, возглавлял главный переписчик земли Русской — Бецик-Берке. Он уже был преклонного возраста, но живой и подвижный. Старик лысел с бороды, и, хотя от нее остался крохотный белый кустик, бороду он берег и гордился ею. Принимая важные решения, Бецик-Берке обязательно оглаживал бородку, словно советовался с ней. «Гладящий бороду да не скажет глупости», — говаривал он своим подчиненным.

Александр знал, что Бецик-Берке послан самим великим ханом Мункэ, и поэтому оказывал ему должные почести и уважение. А когда знатный татарин начинал гладить бородку, то великий князь умолкал, дабы внимать мудрым мыслям высокого гостя. Тот вполне ценил такие знаки внимания и за это отвечал русскому князю благорасположением. Именно эта приязнь старика к Александру позволяла последнему избегать столкновения с татарами, когда рать казалась неизбежной. Убийства численников случались довольно часто, и каждое грозило закончиться нашествием Орды. Князю удавалось уговорить главного численника, не без подарков, разумеется, не сообщать о происшедшем великому хану. Тот соглашался, но с условием, чтобы князь сам наказал виновных.

Великий князь считал это большой услугой и всегда щедро одаривал за нее знатного татарина. Он и не догадывался, что у Бецик-Берке была и другая тайная корысть — приручить великого князя к себе и поссорить его с подданными. И это удавалось татарину — очень многие не любили Александра Ярославича, того более и боялись его. Он знал об этой боязни мизинных и не думал разуверять их, потому как не видел другого способа добиваться от них покорности.

Вот и на этот раз, заслышав, что великий князь Александр Ярославич приближается к Новгороду с татарским посольством, насторожились горожане: что-то будет?

За время долгой смуты, с молчаливого согласия князя Василия, добрались новгородцы и до татар-численников, прибывших с Елевферием. Сперва убивали по одному, да тайно ночью, но однажды, когда один татарин отнял кобылу у попа, а тот возопил: «Господа новгородцы, пособите мне на этих злодеев!», избиение началось средь бела дня и сразу перекинулось на Городище. Там в гриднице и жило большинство их. Группа татар, вскочив на коней, пробилась к лесу, но многие полегли под топорами и мечами опьяневших от успеха новгородцев. И дабы совсем не пахло в Новгороде духом поганых, на всякий случай утопили в Волхове Якимку — слугу боярина Юрия Михайловича — сильно смахивавшего обличьем на татарина. И заступа боярина: «Он у меня уже двадцать лет в услужении», — не помогла. Сграбастали Якимку: «Очи косые. Утопить». Пустил пузыри Якимка. Вздохнули с облегчением новгородцы: «Все! Управились. Вот как надо с ними!»

А теперь великий князь едет с татарами. Ясно, не пирогами угощать. Кое-кто зачесал в затылке: однако, худу быть!

— Не трусь, Василий Александрович, — ободрял князя купец Александр. — Весь Новгород за тебя. Не трусь.

— Я не трушу, — отвечал с жалкой улыбкой Василий.

А средь ночи вдруг проснулся в поту холодном. Помстилось, что кони на дворе заржали, отец приехал. Долго лежал с открытыми очами, пытаясь представить, что скажет отцу. Наконец не выдержал, закричал:

— Ставр! Ты слышишь, Ставр?!

— Что стряслось, князь? — явился кормилец со свечой.

— Вели коней седлать. Едем.

— Куда? На ночь-то глядя…

— В Псков, дурак! — взвизгнул Василий и ударил ладонью по коленке. — И не перечь! Слышишь? Иди, седлай!

— Да я что… да я разве… счас велю.

У кормильца у самого на душе непокойно было. Знал — с него первого спросит великий князь за сына, с него. И приказ такой — седлать и ехать в Псков — для него тоже был желанен. «Ускачем подале. А там, глядишь, перекипит великий князь, охолонет. И простит сына, чай, родная кровь. А заодно и меня».

И ускакали. Ночью. Прихватив с собой и дюжину отроков для охраны. Впопыхах о съестном не подумали, и пришлось в пути перебиваться в весях черствым хлебом и квасом перекисшим. Не глянулось князю, но ничего, ел. Брюхо — не мамка, одно — «дай да дай» — и ведает.

Когда великий князь прибыл на Городище и узнал о бегстве сына, стал мрачнее тучи. Понял: раз Василий бежал, значит, действительно виноват перед ним. Вызвал к себе Мишу Стояныча. Тот, пересказав ему события последних дней, напоследок решил смягчить боль отцовскую.

— А с-с к-князя ч-что взять? М-молод. Что д-дули в-в уши, т-то и с-слушал.

— Кто дул в уши Василию?

— В-едомо, Ал-лександр к-кузнец с-со т-товаршци. Вот-т с-с к-кого от-твет с-спраш-шивать н-надо, Яр-рославич.

— Спрошу, — отвечал недобро Александр. — Со всех спрошу.

В тот же вечер по велению великого князя взяты были и брошены в поруб кузнец Александр, братья Емины и еще несколько человек. Взяли и кожемяку Сысоя Нездылова, на этот раз противиться он не стал. Сказали, мол, великий князь велел, он сразу согласился и сам до поруба дошел. Такое покорство зачлось потом Сысою, князь живот оставил ему, лишь ноздри вырвать велел для памятки.

Но арестованных в первые дни не трогали, не до них было. Надо было с татарами дела кончать.

Новым посадником был назначен Михаил Федорович — боярин смелый и крутой. Сим назначением великий князь как бы доказать новгородцам хотел: одного Михайлу убили, другого найду, а станет по-моему.