Александр Невский

— Эх, жаль, Миша, увечен ты, — вздохнул князь. — Мне ныне ох как надобны люди верные, ох как надобны…

— В-возьми Юр-рку м-мово, Яр-рославич. Ак-ки пес, б-будет з-заместо м-меня.

— А где он?

— 3-здесь, на пир-ру.

— Позови.

Миша ушел на другой конец стола и вскоре воротился с широкоплечим отроком на полголовы выше его. Лицом сын сильно смахивал на отца и поэтому сразу приглянулся Александру.

— Ну что, Юрий Мишинич, готов мне послужить?

— Коли велишь, отчего ж не послужить, князь.

— А где бывал? Какие языки ведаешь?

— На полуночи пушнину у саамов и корел брал. Их языки и ведаю.

— Ну как там, удачны сборы? Пушнина как?

— Пушнина добрая, князь, но…

— В-великий к-князь, — недовольно перебил сына Стояныч.

— Великий князь, — с готовностью поправился Юрий. — Но мир там не берет наших с соседями.

— С кем?

— Там от конунга норвежского тоже данники шастают. Иногда за наш рубеж, Ивгей-реку, заходят. Ну и ссоры и убийства случаются.

Юрий Мишинич, сам того не ведая, коснулся больного места великого князя. Гонец, возивший грамоту Андрею, воротился с вестями тревожными: князь Андрей уже ходит в походы под стягом Биргера, но на грамоту брата ответил, хотя и кратко, но обнадеживающе: «Ворочусь, как тому обстоятельства воспоспешествуют». Была и другая весть настораживающая: Биргер выдал дочь за сына норвежского короля Хакона. А сие могло означать союз между ними, что для полуночных русских земель ничего доброго не обещало.

Не оттого ль и начались ссоры и убийства на порубежных землях корел и саамов, о которых только что поведал Юрий?

Александр поднялся из-за стола, кивнул Мише и сыну его: за мной идите.

Они прошли в одну из дальних комнат дворца городищенского. Князь направился к столу, на котором были рассыпаны фигурки шахматные. Содвинул рукавом шахматы к краю, сел около на лавку.

— Садитесь, — пригласил Мишу с сыном. — Думать будем.

Те молча сели на лавку. Поняли, разговор серьезный предстоит, а потому ждали, не выказывая явного нетерпения.

— Так вот, други, — начал неспешно Александр, как бы думая вслух. — У короля норвежского Хакона, сказывают, есть юная дочь по имени Христина. Ты, Юрий Мишинич, ныне отправишься к Хакону послом моим, а возможно, и сватом. Повезешь королю норвежскому от меня грамоту и подарки, а на словах поспрошай его осторожно, не согласится ли он отдать Кристину за моего Василия.

Миша Стояныч не выдержал, хлопнул обеими ладонями по коленкам, вскричал радостно:

— А я ч-что г-говорил! М-мудр ты, Яр-рославич, ак-ки ц-царь Соломон. — И взглянул на Юрия с таким гордым торжеством, словно великий князь его любимым сыном был. — A-а, Юр-рка? Еж-жели К-кристину не с-сосватаешь, п-прибью!

— Постой, Миша, — улыбнулся князь. — Не гони борзых. Запомните, о сватовстве этом никто знать не должен, окромя нас. Ну король откажет… Зачем нам лишний срам.

— Юр-рка, — сунул Миша кулак под нос сыну. — Г-где с-сболт-т-нешь… Приб-бью.

— Миша, — осадил его Александр. — Охолонь. Моего посла тронешь, взыщу виру. У меня теперь на него надёжа большая. Слышь, Юрий, едешь ты с делом важным, а потому суету отринь. Ежели Хакон посольство к нам сбирать станет, ворочайся с ним к лету будущему. А уж тут я с ними и договор составлю. Приглашай послов самых высоких, мочность имеющих. Немочные ни к чему мне.

Александр долго и обстоятельно наставлял Юрия Мишинича, приоткрывая ему потаенные замыслы свои. Стояныч тихо вышел, зная, как не любит Ярославич лишние уши. Но не пошел к пиру, остался за дверью, дабы не посмел кто другой подслушать тайные речи великого князя.

Нет, Александр не забыл об Анании, томившемся в порубе. Более того, даже на пиру он нет-нет да вспоминал о бывшем посаднике, пытаясь хоть в мыслях решить его судьбу: «Ежели повесить? Так что за корысть гнезду моему в этом? Одним врагом меньше станет. Ну и что? Ослепить? Сослать? Явить его мучеником, дабы вече мне и Василию его именем в очи тыкало?»

На следующий день сразу после заутрени он велел Светозару, взяв свечи, проводить его в поруб к Ананию.

Поруб был под гридницей, глубоко в земле, и потому окон не имел. Александр знал, что отец когда-то годами держал здесь своих врагов и почти не выпускал живыми. Ярослав Всеволодич полагал, что после годового пребывания в порубе человеку вреден мир и свобода. Все равно или ослепнет, или с ума сойдет. Так уж лешпе живот отнять, чтоб не мучился.

Ананий сидел в углу на ворохе гнилой соломы. Для него, видимо, уже и свет свечей ярким казался. Он болезненно изморщился, пытаясь угадать вошедшего.

— Не узнаешь, Ананий Феофилактыч?

— Отчего ж? Слышу, сам великий князь пожаловал мне жилы тянуть.

Александр остановился посреди темницы, Светозар держал подсвечник высоко у него за спиной.

— Так ты решил, что я пытать тебя пришел? Так?

— А зачем же еще? Я в твоей власти — пытай.

— Оно бы стоило, Ананий, да староват ты. И потом, чего хотел ты, я и без пыток знаю. А крови бессмысленной я всегда супротивником был. Разве ты не заметил?

— А кто грозился город на щит взять? Не ты ль?

— Глуп ты, Ананий, хоть и стар уже. Потому и грозился, чтобы крови не проливать. Не моя вина, что от моей грозы твои поспешители струсили. Не моя, Ананий.

Князь прошел в противоположный угол, встал так, чтобы свет ему на лицо падал и Ананию его хорошо видно было.

— Ты знаешь, Ананий, я предателей вешаю. И тебя хотел повесить, но, поразмыслив, не узрел в тебе предателя, а заблудшего лишь и оскорбителя чести нашей. И все.

— Ну что ж, спасибо и на том, Александр Ярославич.

— Рано благодаришь, Ананий, рано. За оскорбление князя Василия и твое злое супротивничество мне я отбираю у тебя веси. У тебя сын есть. Как его зовут?

— Павша.

— Так вот, долю имения и земель Павши оставляю ему. Он мне не враг пока. Тебе же лишь живот дарю. Ежели у тебя достойный сын — живи у него из милости, а ежели нет — ступай на паперть к нищим.

— Так ты отпускаешь меня, князь? — спросил дрогнувшим голосом Ананий.

— Отпускаю, но…

— Александр Ярославич, — всхлипнул Ананий и кинулся было к нему на коленях.

Но князь резко вскинул руку, останавливая этот порыв благодарности.

— Не унижайся, посадник… то воину непристойно. — И пошел к выходу. На самом пороге оборотился, взглянул в горящие глаза узника: — Сейчас солнце на дворе, посиди до сумерек, Ананий. И очи сбережешь, и гордость не уязвишь.

Александр вышел, за ним исчез и милостник со свечами. В порубе опять стало темно, но Ананий закрыл глаза, дабы удержать хоть в мысленном взоре это видение, принесшее ему вместо смерти ожидаемой весть о свободе.

— Господи, дай долгие лета князю Александру, — шептал Ананий, сглатывая слезы. — И прости мне ослепление мое, в суете меня поразившее. Не он — я стал главным неприятелем и погубителем своим. Прости меня, господи.

XXV

НЕ НА РАДОСТЬ ВОЙСКО — НА РАТЬ

Грамота от сына Василия была тревожной: «… а свей, придя в Емь, всю землю их повоевали и многие крепости себе устроя там. Придя ж к Нарове, тож заложили крепость вельми великую. Мню я, обустроив оную, пойдут оттель на Русскую землю».

«Верно мнишь, сынок, верно, — подумал Александр, прочтя грамоту. — Уж не там ли Андрей обретается? Не он ли Биргеру внушил строить на нашем побережье крепости? Подтвердится сие, достану сукиного сына, повешу».

Думцы великого князя — бояре поддержали Александра в решении его сбирать войско и идти с ним на свеев. Многие в том рассуждении, что-де, мол, пока татар бить не можем, так хоть на свеях копья поломаем, мечи потупим. Пусть русского духа воинского свеча не сгаснет: «Иди, княже, добывай себе чести, а дружине славы».

Митрополит Кирилл, прослышав о готовящейся рати, тоже вдруг возгорелся принять в ней участие. Сам пришел в сени к князю и, когда остались наедине, сказал о своем решении:

— Надумал я, сын мой, идти с твоим полком, дабы там в поле ратном не токмо благословити воинство твое, но и вкусити горького от трудов ваших.