Страница 24 из 53
Федяша подбежал, семеня тоненькими ножками, к забору и, слегка шепелявя, сказал:
— У них сегодня тоже воскресник.
— Неужто?
Я перемахнул через забор. Мы присели на корточки прямо над столицей муравьиной страны. И прошлый раз мы её назвали Пластуновской. Так захотел Федяша — в честь одной из кубанских станиц, там он недавно гостил у бабушки.
— Я же тебе говорил: у них воскресник, — шёпотом напомнил Федяша.
Его глазёнки округлились, зачарованно приоткрылся рот. А муравьи сегодня трудились с удвоенной энергией — тащили в свой город с разных сторон былинки и прочие трофеи.
— А ты был когда-нибудь муравьём? — шёпотом спросил Федяша.
— Пока ещё не приходилось. Но кто знает?
— А хотел бы? Вдруг проснулся, а ты — мураш.
— Но только, чур, ненадолго, скажем, дня на два. Я бы тогда написал интересную книгу «Человек с точки зрения муравья». Действительно, какие мы на их взгляд? Наверно, жуткие лентяи, хотя тоже будто бы суетимся, бегаем, ползаем туда-сюда. Что-то тащим, а что именно, не знаем сами.
В Федяшином представлении я веду очень странный образ жизни. Попеременно обращаюсь в разных зверей и птиц: то в жирафа, то в воробья, то ещё в кого. А совсем недавно, в качестве птичьего управдома, ездил в Африку — инспектировал зимние квартиры. И лишь в промежутках между путешествиями я — человек.
Такое впечатление у него сложилось из-за моих рассказов. И он старался им верить — из каждого путешествия я ему привожу подарки, вроде радужной ракушки (надпись «Привет из Крыма» я уничтожаю) или поклона от крохотной птички колибри.
Однажды я, запыхавшись, вернулся из Австралии и передал ему поздравления с днём рождения от старой матушки Кенгуру. Юные кенгурята тогда ему передали коробку конфет. Федяша ходил, сияя от счастья. Порой нам всё портила Федяшина мать. Она неожиданно подходила к нам откуда-то со стороны, сухая, жилистая, и мы неожиданно слышали её безжалостный голос:
— Одын малы́й, другый дурный, тю!
Мы вздрагивали, у Федяши влажнели глаза. Так ему не хотелось возвращаться из африканской саванны в нашу явь. Но попробуй после такой более чем прозаической реплики вернуть в своё воображение напуганного страуса. Я несколько раз просил Федяшину мать не соваться в наши дела, но натыкался на железобетонный ответ.
— Изделай себе дитё и морочь ему голову.
Правда, когда с нами была Лина… Она-то умела управляться с Федяшиной матерью: отводила в противоположный конец двора и там наедине проводила с этой дремучей женщиной душеспасительную работу. Что она говорила, не знаю, но та на несколько дней оставляла нас в покое. А потом снова принималась за своё.
Мы утомились от неудобной позы — сидения на корточках, а суете в муравьином царстве нет конца. Я размышляю вслух:
— И вот так они трудятся изо дня в день. Как ты думаешь? Есть в их возне великий смысл? Они её понимают? Или это тупая работа, как порой бывает и у людей?
— Им ничего не надо. У них есть всё, и мороженое, и шоколад, много-много, — убеждённо отвечает мальчик, истолковав мой вопрос на свой лад.
— Федяша, посмотри на это облако.
Мы усаживаемся на землю, трём затёкшие ноги, затем, задрав головы, смотрим на удивительное облако. Большой белоснежный пушистый ком легко катится по небу, принимая через каждое мгновение самые причудливые формы. Вот он, по нашему мнению, ангорский кот. Ангорец перекатился через самого себя, превращаясь в голову бородатого человека.
— Черномор, только добрый, — предполагает Федяша.
— Да, он похож, — охотно соглашаюсь я, — и он уже седой. Жизнь его потрепала, и весьма изрядно, многому научила. Теперь Черномор частенько отдыхает на скамеечке, у ворот, как старики с нашей улицы. А недавно отставной колдун был в гостях у Людмилы и Руслана.
Меня потянуло назад — в своё детство, там мама и папа, мороженое и шоколад. Разумеется, я и сейчас могу купить и то, и это, но в детстве у них другой вкус. Иной вкус даже у хлеба. Бывало, пошлют тебя за хлебом в магазин, ты несёшь домой батон или каравай и, не удержавшись, отщипываешь кусочки от горбушки, и тебе кажется: нет ничего вкуснее на свете.
Федяшина голова устала от фантазий. Он поднимается и бредёт к молодому худощавому псу. Это кровный братец нашего Сукина Сына и такой же скандалист. Стараясь подчеркнуть родственную связь двух собак, я наделил его кличкой Пся Крев.
Нас ласково греет последнее осеннее солнце. Я жмурюсь и смотрю по сторонам. Осень становится всё ощутимей. Вчера, когда я распахнул в комнате окно, в него впорхнула стайка опавших листьев. Они улеглись на полу, словно у себя в лесу, ярко-жёлтые пятна. Было как-то ново ходить по такому полу.
Я перевожу взгляд на Федяшу и снова думаю о нём. Вот бегает беззаботный мальчик. О нём беспокоятся взрослые люди. Ради него порой по ночам шьёт что-то из одёжки мать, и без того уставшая на работе. Его балует вся улица. Всякий, кто проходит мимо его двора, считает своим долгом вытянуть шею из-за забора и о чём-нибудь спросить Федяшу.
О, словно по заказу, над забором, точно в кукольном театре, поднимается продолговатая голова отставника Маркина, похожая на огромную редиску. Такое сходство ему придаёт длинная и жидкая бородёнка, ну прямо-таки редискин хвост. И лицо у него багроватого цвета. Бывший подполковник мал ростом, он даже привстал на цыпочки — тянется подбородком вверх. Ему тяжело, у него повышенное давление, вот откуда у Маркина и редискин окрас. А мучает он себя ради двух слов:
— Федяша! Ау!
Федяша хохочет, открыв щербатый рот.
И, будто в том же театре, голова Маркина, бросив реплику, исчезает под сценой, а я продолжаю рассуждать. Пройдёт лет двадцать, и Федяша сам начнёт заботиться о людях. Он отплатит им столь же щедро в ответ на их доброту. Но может сложиться и по-иному. Жизнь трудна, на её пути немало испытаний, и сохранить веру в людей не так-то легко, озлобиться ой как просто. Они, что и говорить, далеко не ангелы. И что если Федяша озлобится и впрямь… Нет, об этом не хочется думать.
— Федяша, кем ты будешь, когда станешь взрослым?
— Сторожем в зоопарке, — не задумываясь, ответил малыш. — Буду кормить жирафов. С вертолёта.
Он уже перевёл дух, присев на корточки, теперь что-то царапал щепкой на утоптанной земле.
Я поднимаюсь и, успокоенный, иду к воротам — вернусь к себе, как положено взрослому, через улицу и две калитки.
А вслед кричит Федяша:
— Дядя Нестор, а ты испачкал брюки! Ух как! Тебе попадёт!
Это мои лучшие брюки, впрочем, они же единственные, если не считать костюма. Ну и пропесочила бы меня Лина! Но, к счастью, она песочит других, может, Эдика и всю остальную свиту. Впрочем, может, к сожалению? А?
— На этот вопрос ответит… — Я пронёс перо над списком учеников и задержался возле фамилии «Леднёв». У Степана Семёновича последние оценки по моему предмету: двойка и трояк. И те были давно. Я жалел Леднёва, не вызывал к доске, но пора, более откладывать нельзя, иначе не выведешь общую оценку за четверть. — На этот вопрос ответит Леднёв!
Я готовился к привычному «а я не учил», но, к моему удивлению, Степан Семёнович с необычной лёгкостью для его грузного тела выскочил из-за парты и подошёл, нет, так же легко подлетел к висевшей на доске карте Германии. Я его ещё не видел таким уверенным в себе, столь решительным, готовым сокрушить все преграды.
— Я как знал, ну, что вы меня сегодня спросите. И учил всю ночь… Почти до утра, — доложил он, счастливый своим предвидением.
— Тогда вам и карта в руку, и указка, — пошутил я, радуясь за ученика. — Итак, в путь! В далёкую Германию!
Леднёв взял с моего стола указку и энергично ткнул в карту, чуть не продырявив насквозь. Выпад завзятого дуэлянта!
— Ещё в середине девятнадцатого века Германия была аграрной страной… — Он шпарил прямо по учебнику, наизусть. — Но к концу века картина резко изменилась. Если в 1845 году на заводе у Круппа было всего сто двадцать два человека, то… сэр Джон, ваша карта бита!.. Кх-кх! — Леднёв выстрелил из указки. — Товарищ майор, нарушитель скрылся… Капитан Петров, заставу в ружьё!..