Страница 38 из 47
— Нет, пан, я не знаю, где письмо… Нет, на нем не было почтового клейма… Нет, скорее всего письмо прислали из яновской округи, а может, из уездного местечка… Нет, здесь никого не было. Вот разве только пан Берман, который заходил сюда, думая, что пан дома…
Я больше не слушал ее. Скользнул взглядом по столу, где лежали разбросанные бумаги, в которых, видно, рылись, и побежал в библиотеку. Там никого не было, только на столе возвышалась груда книг. Их, очевидно, оставили здесь в спешке из-за какого-то более важного дела. Тогда я направился к Берману. И здесь следы поспешности, даже дверь не заперта. Слабый огонек спички бросил кружок света на стол, и я заметил на нем перчатку и разорванный наискось конверт, точно такой же, какой получил Свецилович в тот страшный вечер.
«Пан Белорецкий, уважаемый брат. Я мало знаю про дикую охоту, но все же могу сказать тебе кое-что интересное. К тому же я могу раскрыть один секрет, тайну некоторых темных событий в вашем доме… Возможно, это просто выдумка, но мне кажется, что ты ищешь не там, где нужно, дорогой. Опасность в собственном дворце пани Яновской. Если хочешь знать кое-что про Малого Человека Болотных Ялин — приходи сегодня в девять часов вечера на то место, где погиб Роман и где лежит его крест. Там твой неизвестный благодетель расскажет тебе, в чем корень смертельных происшествий».
Я на миг заколебался, вспомнив участь Свециловича, но долго думать было нельзя: часы показывали без пятнадцати девять. Если Берман главарь дикой охоты и если Малый Человек — дело его рук, то он должен был очень обеспокоиться, прочитав перлюстрированное им письмо. Не пошел ли он вместо меня на встречу с незнакомцем, чтобы заткнуть ему рот? Вполне возможно. А тут еще сторож на мой вопрос о Бермане указал рукой на северо-запад, как раз в направлении дороги, что вела к кресту Романа Старого.
Я побежал туда же. Ах, сколько я побегал за эти дни и, как сказали б теперь, потренировался! Черт бы побрал такой тренинг вместе с Болотными Ялинами! Ночь была светлее, чем обычно. Луна вставала над вересковыми пустошами, такая огромная, круглая, багровая, такая райская, сияющая, такого огненного, счастливого колера была эта планета, что тоска о чем-то светлом, нежном, не похожем на болота и пустоши, сжала мое сердце. Как будто подплыли к земле и сгорали над нею какие-то неизвестные страны, города из расплавленного золота, жизнь которых была совсем иная, не похожая на нашу.
Между тем луна, поднимаясь выше, уменьшилась, побледнела и начала затягиваться маленькими белыми тучками, похожими на кислое молоко. И все снова стало холодным, мрачным и таинственным; хоть садись и пиши балладу про бабу ею, что ехала верхом на коне, и про того милого всадника, который сидел впереди.
Продравшись кое-как через парк, я выбрался на тропинку и уже почти подходил к кресту Романа. Слева стоял мрачной стеной лес, возле креста Романа маячила фигура человека.
И тут… я просто не поверил своим глазам. Откуда-то возникли тени всадников. Они медленно подъезжали к человеку. Все это происходило в полном молчании, и мертвая холодная звезда горела над их головами.
В следующий миг громко прозвучал пистолетный выстрел, кони перешли в галоп и смяли копытами человеческую фигуру. Я был потрясен. Я думал, что увижу встречу негодяев, а стал свидетелем убийства.
В глазах у меня потемнело, а когда я пришел в себя, всадников уже не было.
Страшный, нечеловеческий крик разнесся над болотами, и были в нем ужас, гнев, отчаяние — черт знает что еще. Но я не испугался. Между прочим, с того времени я никогда ничего уже не боялся. Все самое ужасное, что я встречал после тех дней, казалось мне сущим пустяком.
Осторожно, как змей, я пополз к темнеющему в траве мертвому телу. Помню, что побаивался засады, сам жаждал убивать, что полз, извиваясь, среди осенних трав, используя каждое углубление, каждый бугорок. И еще я помню даже сейчас, как вкусно пахла полынь, как пах тимьян, какие сквозные, голубые тени лежали на земле. Как хороша была жизнь даже в этом ужасном месте! А человек был вынужден извиваться, как гад, в траве, вместо того чтоб вольно дышать этим холодным бодрящим воздухом, смотреть на луну, расправлять грудь, ходить от радости на руках, целовать глаза любимой.
Луна светила на мертвое лицо Бермана. Большие кроткие глаза были выпучены, лицо перекошено гримасой нечеловеческого страдания.
За что его? Неужели он не виноват? Ведь я был уверен, что это он.
Ах, как горько, как радостно благоухал тимьян! Травы, даже умирая, пахнут горько и радостно.
В ту же минуту я инстинктивно, еще не понимая, в чем дело, повернул обратно. Я отполз довольно далеко, когда услышал шаги. Шли два человека. Я был под большой плакучей ивой. Поднялся на ноги (люди не могли меня заметить: я сливался с деревом), подпрыгнул и, подтянувшись на руках, взобрался на него и спрятался в ветвях, как огромная древесная лягушка.
Две тени подошли к убитому. Месяц светил прямо на них, но лица были закрыты кусками темной ткани. Странные это были фигуры: в старинных кабтях, в чугах, с длинными волосами, на которых едва держались плетенные из кожаных полосок шапки (такие можно было увидеть в музее града Виленского). На плечах длинные плащи.
Они подошли к телу и склонились над ним. До меня долетели отрывки их разговора.
— Оба попались на одну и ту же удочку… Ликол… Х-хе, как они, однако, поверили этому детскому прозвищу. И тот последыш, и эта свинья. Ликол… Дал им Ликол.
И вдруг один из них удивленно воскликнул:
— Гляди, Пацук, это не тот!
— Как не тот, что ты мелешь?
— А я тебе говорю, что не тот. Это… это тот чудак, что был управляющим у Яновской.
— Ах, чертова душа! Ошиблись малость.
— За эту ошибку, хлопче, — мрачно сказал второй, — с нас Ликол голову снимет. Нехорошо, брат. Двое убитых — ужас! Этим может и начальство заинтересоваться.
— Но почему он явился сюда вместо того?
Второй не ответил. Они отошли от трупа под дерево, на котором я сидел. Если б я пожелал, я мог бы опустить ноги и стать на голову каждому из них, по выбору, или дважды выстрелить из револьвера. С такого расстояния и ребенок попал бы. Я дрожал от волнения, но голос холодного рассудка говорил мне, что этого делать нельзя — я вспугну остальных. С охотой нужно кончать одним ударом. Я и так уже наделал слишком много ошибок, и если погибнет еще и Надежда — тогда останется лишь пойти к Волотовой прорве, сигануть в нее и услышать, как над тобой из топи с диким ревом вырвется воздух.За что он так ненавидит этого Белорецкого? — спросил тот, кого звали Пацуком.
— Думаю, за то, что Белорецкий хочет жениться на Яновской. А тогда дворец ускользнет из рук Ликола.
— Да зачем он ему, это же трухлявый гроб, а не дворец.
— Ну, это ты не говори. Яновским он пользы не приносит, это владение рода, а для постороннего человека большая ценность. К тому же он любит древность, спит и видит себя хозяином огромного, как у предков, замка.
Они замолчали, потом вспыхнул огонек, и ко мне начали ползти сизые завитки табачного дыма. Я понимал уже, что подо мной стоят шляхтичи. Скверный местный язык, который стал грубым от варваризмов польского происхождения, резал ухо. Голоса казались мне знакомыми.
— Сдается, — буркнул после продолжительного молчания Пацук, — что тут еще одна причина: холопы.
— Ты прав. Если убьем еще и этого, они притихнут, как мыши под веником. А то слишком нахальными стали. Недавний бунт, потом убийство управляющего Гарабурды. Глядят нагло. И особенно осмелели после приезда Свециловича. Месяц прожил здесь, падла, а нашкодил нам хуже пожара. Четверых холопов из рук суда выдрал, подал жалобу на двух дворян. А когда этот Белорецкий появился — совсем житья не стало. Сидит в холопских хатах, записывает их глупые байки. Ну, ничего, попритихнет хамье, если мы и этого предателя шляхты придушим… Только надо будет узнать, кто вожак этих наглецов. Я ему не прощу моих спаленных стогов.
— А мне сдается, что я знаю, кто это. Сторож Кульшей Рыгор. Эт-такая наглая морда, как у волка. И никакого тебе почтения.