Страница 34 из 65
— Ты бы тоже была красивой, — ласково сказала Адель, — если бы не эта проклятая машина. Это не машина — это злой дух! Это он тебя сделал такой бледной, а спертый воздух, вонь этого масла, свет от лампы — они ему помогают мучить тебя. Нет-нет, я не дам запереть себя в комнате! И тебя мы выпустим на волю!
Она вскочила, поднятая внезапной мыслью.
— Я пойду и все ему скажу! Он потому такой, что никто ему не перечит. А я все ему скажу в лицо!
— Нет, Адель, я сама обо всем позабочусь, ты только все испортишь, — сказала Матильда, удерживая сестру. — Ложись спать, я сама с ним поговорю.
Адель поддалась на уговоры, и Матильда пошла вниз. Ее прихрамывающие шаги послышались с лестницы, потом скрипнула дверь внизу и послышались голоса. Адель не могла разобрать слов, но, лежа в постели, слушала звуки этих голосов, долетающие из комнаты. Голос Матильды произносил какую-то короткую просьбу, грубый голос отца отвечал еще более коротко. Так и чередовались звуки двух голосов: просящего девического и грубого непреклонного мужского. Мужской голос становился все громче и жестче, а девический голос делался все тише, неувереннее и, наконец, замолчал совсем. И вот тогда Адели стало страшно. До этого момента она не верила по-настоящему в появление второй машины. Теперь ей стало ясно, что разговоры об этом велись не впустую. Адель представила себе, как это железное чудовище медленно и тяжело пролезет из сеней в комнату, уверенно займет свое место у стены и станет ждать, когда Адель, словно приговоренная, сядет рядом, поставит ногу на проклятую доску и оживит бездушный механизм. С этой минуты она станет рабыней этого чудовища. Ее щеки потеряют свежесть и румянец. Ее спина искривится… «Боже милостивый, боже милостивый, сделай, чтобы я осталась стройной!..» зашептала в отчаянье девушка. Она хотела добавить к своей мольбе «и красивой», но ей подумалось, что в таком желании может быть что-то греховное, и уж лучше не стоит просить об этом господа.
Вернулась Матильда. Она была еще угнетеннее, чем обычно. Молча села она на постель к сестре, собираясь с духом, чтобы сказать ей о неудаче.
— Молчи, я все знаю, — сказала Адель, — давай спать.
Она быстро повернулась к стене и лежала неподвижно с закрытыми глазами. Матильда видела, как слезы просачиваются сквозь сомкнутые ресницы сестры. Она сидела рядом с ней, осторожно поглаживая ее по спине. Когда она поняла, что Адель уснула, она разделась и легла тоже.
В соседней комнате у окна стоял их отец и смотрел вниз, в деревню. В небе висела полная луна. После спора с Матильдой отец никак не мог заснуть. Все же старшая дочь неприятно упрекнула его в черствости, жестокости, скупости, и ему нужно было обрести прежнее спокойствие и уверенность в своей правоте. На короткий миг в его упрямой голове осознанно промелькнула мысль, что он берет себе грех на душу, так поступая с дочерьми, и что стоило бы отказаться от намерения, но это был лишь краткий проблеск. Хайни-Йоггель не относился к числу тех людей, которые отступаются от своих намерений, и он никогда не потерпит в своем доме чьей-то еще воли, кроме его собственной. Жадный? Может быть, и жадный, но этого Хайни-Йоггель совершенно не стыдился. Даже не жадный, а скупой. Скупость в глазах Хайни-Йоггеля не была недостатком, скорее — достоинством, одним из жизненных принципов. Эту черту характера он получил от отца. Перед смертью отец сказал ему, а умирающий не будет говорить пустые слова:
«Твой дед, — сказал умирающий отец, — жил внизу в деревне. Его дом был самый лучший. Этот дом и теперь стоит, и ты можешь еще увидеть наше имя над одной из дверей. Дед твой был очень порядочный и добрый человек. Нельзя быть добрым с недобрыми соседями. Эх, люди не добры, они злы. Доброта не приносит добра. Дед переселился сюда в „Лору“, а чтобы дети его не погибли от голода, он стал общинным лесником. Нет, сын мой, Хайни-Йоггели не должны жить в „Лоре“. Наше место там, внизу, в деревне. Мы не должны успокаиваться, пока не вернем себе законное место. Копи добро для этого и работай не щадя своих сил, как я это делал. Ты не добьешься цели, пусть сын твой продолжит наше дело. Обещай мне, дай мне умереть спокойно».
Таким был старик. Для сына, в которого и сама природа уже вложила черту скупости, усилить в себе эту черту и все ей подчинить стало еще и выполнением обета, наложенного умирающим. Нет, скупость Хайни-Йоггеля не была этим неприятным пороком скаредных людей с мелкими душами, скупость Хайни-Йоггеля была фамильным законом, жертвой ради будущего — так себе внушил лесник. Он не жил своей личной жизнью, он не жил для себя, он жил для своего сына, который тоже будет жить для своего сына. Такая цепочка лежала в основе жизни Хайни-Йоггеля, да впрочем, и в основе жизни каждого крестьянина, иначе зачем бы им сажать деревья, выращивать леса, если плодами воспользуются только внуки.
Хайни-Йоггель начал битву за деньги. Он добывал их на свой манер, отвечающий его скуповатой натуре, то есть не искал какого-нибудь выгодного пути, а просто терпеливо копил приобретаемое тяжелым ежедневным трудом. Вся его семья должна была участвовать вместе с ним в этой битве.
Когда Хайни-Йоггель уходил в лес и бродил среди деревьев, посаженных его отцом и дедом, то мог себе позволить отвлечься от будничных забот и помечтать о том времени, когда он с гордо поднятой головой снова вернется в деревню и поселится в лучшем из домов. Ах, как приятно будет посмотреть, как вытянутся лица жителей деревни, когда он швырнет им под ноги свою не приносящую дохода должность общинного лесника.
Хайни-Йоггель непростительно ошибся только один раз в своей жизни, когда он во второй раз женился на молоденькой швее, привел в свой дом эту красивую, но уж слишком нежную и слабую девушку. Другие парни обходили ее стороной, потому что их крестьянский инстинкт говорил им, что для тяжелой деревенской работы нужно выбирать жену повыносливее.
Хайни-Йоггель рассуждал по-своему: швея в доме — это значит каждый день будут зарабатываться еще какие-то деньги, это хорошо входило в его главный план. Расчеты не оправдались. Вечно в комнате без свежего воздуха, склонившись над шитьем юбок, кофт, рубашек, — такая жизнь, да еще без поддержки любви, которой так не хватало нежному сердцу молодой женщины, такая жизнь быстро подточила ее здоровье и свела в могилу. Вот уже пять лет, как покоится она на деревенском кладбище. Расчеты не оправдались, да и хуже того — обе ее дочки пошли в нее, а не в отца.
Сейчас он очень ясно это чувствовал, очень ясно. И не было у него любви к таким бесполезным дочерям и не было у него сострадательного воспоминания о покойной — одна досада, почти ненависть. Единственной его надеждой был сын от первого брака.
Да, сыну придется довести до победы великий план Хайни-Йоггелей. Слава богу, слава богу, сын его, Ганс, — парень крепкий. Гансу в руки передаст он заветное дело, а все в доме будут помогать ему. Все должны сгибаться или сломиться. Сгибаться или сломиться, так-то Адель!
К такому успокоительному для себя и правильному выводу пришел Хайни-Йоггель, стоя у окна в этот поздний час, а полная луна освещала спящую деревню.
«Ты сделал так, как мне обещал? — спросит меня отец, когда я встречусь с ним на том свете, а я ему скажу: да, сделал», — подумал Хайни-Йоггель, укладываясь в постель.
II
На следующий день с самого утра в доме лесника воцарилось угрюмое настроение. Унынием была заполнена и всегда-то невеселая «Лора» под самую крышу. Сестры вышли в сад и сели в траву под цветущей яблоней. Что и было хорошо в «Лоре» так это возможность видеть сверху всю деревню и пестрые от цветов луга далеко за домами. Сестры почти не разговаривали, они и без слов понимали друг дружку, как понимают друг друга угнетенные одной и той же силой.
Радостный отдаленный гул деревни поднимался снизу, воскресный гул. Рядом с девушками в ветвях деревьев щебетали зяблики.
Вскоре и отец с сыном вышли в сад. Они тоже уселись на траве под другой яблоней. Они тоже хорошо понимали друг друга. И уж они-то знали и то, о чем думают их девчонки. Хайни-Йоггель рассказал сыну, как он понимает будущее их семьи. Мужчины тоже смотрели на праздничную сутолоку в деревенских улицах. Мужчины смотрели зорко по-ястребиному, как и положено сильным мужчинам. Девушки же поглядывали на все робкими глазами птенцов, высовывающих головки из гнезда и с завистью наблюдающих за теми, кто уже умеет летать.