Око вселенной

— Что случилось? Стеша, что я вижу! — Тропарев в изумлении всплеснул руками. — неужели ты вот-вот расплачешься? Если это случится, я сразу же подам в отставку и засяду за мемуары, ибо после плачущей Груниной я ничего уже более значительного не увижу.

— Ну, допустим, Василий Петрович, — возразил ему Сибиряков, — существует еще одна ядерная война с очагово-мирным акцентом, это будет покруче слез Степаниды, тем более что она еще не плачет.

— Я злюсь, — наконец-то обрела дар речи полковник Грунина, — я просто в бешенстве, дайте мне холодной воды, чтобы я успокоилась, а то вы же первый, Антон Ферапонтович, и упадете в обморок.

Степанида Исаковна, поддерживаемая за локоть Тропаревым, села в предложенное кресло и, откинувшись на спинку, замолчала, обмахиваясь белым кружевным платочком.

— Вода? — Сибиряков открыл встроенный в стену стилизованный под дерево холодильник. — Откуда у Тропарева в холодильнике вода? Может, выпьете водки, полковник, здесь есть бутылочка «Весна в Заполярье», чудная водка, шестьдесят градусов, а пьется, как все сто двадцать. Вас это должно успокоить.

Глава СВР лишь посмеивался, глядя на Сибирякова. Тот хотя и был младше по званию и ниже по должности, все же являлся для Тропарева пожизненным старшим, ибо с подачи Сибирякова, ведущего когда-то курс «Колумбы» под шутливым названием «Ай вонт Америка», молодой кандидат наук и лейтенант Тропарев был отправлен «в поле» и сделал благодаря этому удачную во всех отношениях карьеру.

— Давайте водку, — согласилась полковник Грунина. — Только тогда ко мне никаких претензий, Антон Ферапонтович, я стану искренней в эмоциях и словах.

— А вот и вода, — обрадовался Сибиряков и продемонстрировал Груниной бутылку «Новотерской», — холодная. — Он налил воды в стакан и отнес его Степаниде Исаковне. — У нас катастрофа, — Сибиряков повернулся к Тропареву, — все может полететь к черту с операцией «Клэр Гастинг». Уникума Углокамушкина мы можем не дотянуть до уровня психологического подавления квант-ведьмы.

— Почему? — искренне огорчился глава СВР. — Ведь такой случай раз в сто лет появляется. Заагентурить квант-ведьму, да еще такую как Клэр, это же, ели-пали, то же самое, что получить стратегическое и экономическое превосходство над США.

— Не преувеличивайте возможности Клэр Гастинг, — встрепенулась полковник Грунина. — Но такую возможность действительно нельзя упускать, а мы упускаем. Наш самый засекреченный и самый гениальный консультант, доктор Чебрак, при смерти. А только он должен был вживить в тело Углокамушкина несколько нервных композиций морских, земноводных и сухопутно-хищных животных. Без этого шансы Углокамушкина влюбить в себя Клэр Гастинг до подавления ее индивидуальности равны двум к ста.

— Но ведь это тоже много. — Тропарев тяжело вздохнул. — Для охоты на квант-ведьму за всю историю школы ни у кого даже одной сотой шанса не было. Неужели такой уникум пропадет? — окончательно помрачнел лицом глава СВР и обратился к Степаниде Исаковне: — А после вмешательства Чебрака как бы выглядел расклад?

— Семьдесят пять процентов из ста, — четко выговорила полковник Грунина.

— Уфф! — выдохнул глава СВР и откинулся на спинку кресла.

Странное, если не сказать больше, ощущение. Внешние и внутренние признаки смерти были налицо. Она уже стояла у изголовья. Ее завораживающее, нежно-ледянистое присутствие, с элементами парадоксального намека на воющий ужас во время погружения в необъяснимое счастье, Алексей Васильевич Чебрак замечал везде. Более того, смерти не могло не быть. Она уже сформулирована им, его коллегами, его учениками. Смерть иронизировала над его жизнью из результатов обследований. Она жила в пробирках с его кровью, плескалась в пробирках с многочисленными анализами, блаженствовала в исследованиях пункции, взятой из позвоночника, одобрительно похлопывала по контуру боли, обволакивающей его особенно сильно в предутренние часы, официально скучала и сторожилась в «Истории болезни», лежащей на столе у Лутоненко под диагностическим названием: «Композиционная саркомальная экспансия необратимого действия, с полным отсутствием показаний для хирургического, медикаментозного, радиационного и трансплантационного вмешательства». Смерть!

— Как мне надоели ваши бездарные морды, — ворчал Алексей Васильевич на собравшийся у его постели международный консилиум. — Вам только в морге парикмахерами работать, а вы умудрились стать мировыми светилами медицины.

— Но что мы можем сделать, Чебрак? — капризным и тонким голосом возмутился Симон Кольдье, французский онколог нейрохирургического акцента. — Все равно мы, рано или поздно, подохнем, в смысле покинем эту скорбную земную юдоль. Я не вижу здесь повода для особых расстройств. Впрочем, — успокоился экспансивный француз, — вы, я думаю, расстраиваетесь не по поводу смерти, а по каким-то другим, не понятным нам причинам.

— Говорите о себе, коллега, — вмешался Агди Рапос, — всё всем понятно. Если бы вы были больны, как Алексей Васильевич, то он вас смог бы отстранить от смерти лет на сорок, если не больше. А вот мы, присланные главами государств для спасения великого генетика, своими открытиями уже приблизившегося к тайне смерти, и следовательно, и к созданию эликсира долголетия, а там, чем черт не шутит, и бессмертия, ни фига не можем сделать, да простит меня Господь, если у него есть желание.

— Ну не можем, не можем мы, — стал постукивать себя в грудь английский трансплантационный нейрохирург, сумевший первым в мире осуществить пересадку головы от аварийного трупа к больному «растению» в лондонском госпитале Георга Кентского, — полностью заменить ваш скелет на другой, здоровый. Никто в мире, кроме вас, не возьмется за такую безумную пересадку.

— Интересно было бы посмотреть, — развеселился израильский онколог Нахум Опельбаум, — как Алексей Васильевич сам себе скелет менять будет. Это же песня!

— Вам бы только зубоскалить. — Алексей Васильевич почувствовал себя плохо и, прикрыв глаза, откинулся на подушки, сообщив присутствующим тихим голосом: — Я, конечно, понимаю, что уже без минуты покойник, но вот только никак не могу вспомнить — кто же говорил год назад, что у меня еще двадцать лет жизни в запасе? Кто же это говорил?

Присутствующие в апартамент-палате врачи переглянулись и стали тихо покидать ее. Когда все вышли, дверь вновь открылась, и в нее на цыпочках вошел Опельбаум. Он тихо подошел к постели забывшегося Алексея Васильевича и, приставив указательный палец к центру его лба, наклонился к уху… Алексею Васильевичу снился странный сон, в котором слишком выпукло и явно чувствовалось отсутствие сновидения. Маленький, не более десяти сантиметров, человечек, с бликующей улыбкой, напоминающей скибку перевернутого месяца, говорил ему, то расширяя, то прищуривая свои огромные, влажно-агатовые глаза:

— Ну что, уродец, умираешь? Ха-ха-ха. Не надейся, бледные демиурги не хотят тебя видеть, ты еще должен схлестнуться с лаоэрами, негодяй. Из-за тебя, братец, я вынужден подниматься на поверхность и прилагать усилия, дабы ты не вырвался из ямы жизни преждевременно. Ты придурок, уродец. У тебя вирусологическое, а не саркомное поражение соединительных тканей, крови и костного мозга. Ты этот вирус при захвате души получил, ублюдок в оболочке, хи-хи, — поиграл улыбкой «фавенок» айрини. — Завтра ты додумаешься, чем тебя можно спасти, и не умрешь, тем самым подтвердив свою репутацию гения гениев, идиот, хи-хи-хи…

В этом сне Алексей Васильевич четко знал, что это не сон и что он разговаривает со своим родным, одноклеточным, братом, который по какой-то причине считает его изгоем, но что это за причина, Алексей Васильевич так и не узнал, ибо сновидение его покинуло.

Интересно, во что это я опять вляпался? Похоже на то, что я как бы талант с неясными предпосылками для экстраординарного секс-творчества с патриотическим уклоном. Удостоверение, во всяком случае, мне выдали не просто железное, а лязгающе-железное. Карманно-картонный проблесковый маячок для метро…