Страница 53 из 157
Гвардейцы давно симпатизировали Елизавете, знавшей, как им понравиться. Уже в 1737 году правительство Анны Иоанновны казнило прапорщика Преображенского полка А. Барятинского за намерение поднять «человек с триста друзей» ради Елизаветы. В 1740 году гвардейцы, арестовывавшие Бирона, судя по признаниям Миниха, ожидали, что власть перейдет именно к Елизавете. Для них дочь Петра превратилась в символ национальной государственности, противопоставляемой засилью «немцев». К тому же по смерти Петра прошло уже много времени, и облик императора, казавшегося многим при жизни жестоким тираном, начинает приобретать в общественном создании все больше харизматических черт — фигура Петра как бы вырастает, становится символом величия России. Уже не вспоминают, что Петра подменили на немца то ли в Кукуе, то ли за границей, что он вообще не что иное, как воплощение Антихриста, – неубедительность следовавших за смертью Петра российских правительств будила ностальгические воспоминания в обществе, заставляла позабыть жестокости и сумасбродства первого императора.
Характерно и то, что надежды на возвращение «золотого» петровского века связывались не с последними из «птенцов», его соратников по делам государственным, и теперь еще близким к самым вершинам власти – Остерманом и Минихом, а с внебрачной дочерью Петра, родившейся уже после Полтавской победы.
Советский историк Е. В. Анисимов показал, что из 300 гвардейцев, совершивших елизаветинский переворот, не было и пятой части дворян – похоже, политика Бирона, желавшего «укротить» гвардию путем пополнения ее рядового состава обычным рекрутским набором, сказалась на гвардии. Но отнюдь не привела к главному результату – выключению преображенцев, семеновцев, измайловцев из борьбы вокруг российского трона. Наоборот, всё новые сословия в лице своих отдельных представителей начинали путать дворец и казарму. Сказочная легкость переворотов, завидное возвышение всех, рискнувших принять в них участие, рождали соблазн. Примеры Миниха и Елизаветы не могли остаться без подражания в веке, прославившемся своими авантюристами. И вот уже посягать на трон собираются… камер-лакеи! Дело Турчанинова показывает, какие карикатурные формы принимает страсть решать династические проблемы открытым насилием. Но такие карикатуры отнюдь не смешили Елизавету. Ее успех заронил страх ей же в душу – кто сможет поручиться, что не найдется у нее способных учеников? До переворота Елизавета через своих соглядатаев точно знала, в какой комнате дворца ночует Анна Леопольдовна. После 1741 года Новая императрица все время морочит голову придворным, неожиданно перенося свою спальню из одного покоя в другой. А ведь раньше смелости у нее хватало – Анна Леопольдовна в такой же ситуации переворота наотрез отказалась сама встать во главе гвардейцев, шедших свергать Бирона, Елизавета же не побоялась лично повести гренадер во дворец Правительницы. Елизавету стали преследовать призраки заговоров. В 1743 году состоялось шумное «дело Лопухиных», когда наказания явно не соответствовали тяжести проступков. Свергнутая Брауншвейгская фамилия не только лишилась возможности выехать из России, но оказалась в таком строгом заключении, какого, пожалуй еще не приходилось испытывать в России столь высокопоставленным персонам. Чтобы избежать возможных заговоров в пользу племянника – принца Голштинского, Елизавета срочно выписала его в Петербург, где держала его у себя на виду. Бывшие соратники по перевороту – маркиз де ла-Шетарди и Лесток запутались в придворных интригах и попали в опалу. Маркиза выслали с позором в 1744 году, когда всемогущий А. П. Бестужев-Рюмин прочитал императрице несколько выдержек из перехваченных и расшифрованных в его «черном кабинете» депеш слишком самоуверенного француза. Что касается Лестока, то его арестовали три года спустя. После пыток и смертного приговора бывшего лейб-медика отправили в ссылку сначала в Углич, затем в Великий Устюг, Тут Елизавета, кстати, последовала примеру отца – Петр I, вообще-то снисходительный к любовным приключениям своих приближенных, сослал в 1720 году Лестока в Казань за обольщение дочери одного из придворных.
Сам А. П. Бестужев-Рюмин, столь решительно устранивший маркиза, и Лестока, тоже пал жертвой подозрений – в 1758 году. Хотя компрометирующих документов не нашли (Бестужев их вовремя сжег), но многие были уверены, что готовился серьезный заговор с целью возведения на престол новой претендентки – великой Княгини Екатерины… Традиция никак не прерывалась…
Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{78}
С.-Петербург, 23 декабря 1740 (3 января 1741 года)
(…) Что удивило меня – и я не один, заметивший это, – Правительница следовала непосредственно за гробом царицы [Анны Иоанновны], принц Брауншвейгский шел за нею, а принцесса Елизавета занимала третье место по порядку шествия[93]. Было бы печально, если бы уступчивость, выказанная ею в этом случае, послужила ей во вред. Если верить дошедшим до меня из нескольких источников слухам, то существует недовольство, и простолюдины, боготворящие принцессу Елизавету, возносят мольбы о наступлении переворота, по числу соответствующие множеству сторонников этой принцессы, трудящихся в ее пользу. (…)
Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{79}
С.-Петербург, 3 (14) января 1741 года
(…) Когда я посетил ее[94] вчера, она высказалась еще откровеннее чем когда-либо. Она сказала мне, что при том положении, какое приняли дела, это не может так долго продолжаться. Принцесса горько жаловалась на правительницу и фельдмаршала Миниха. Она заявила мне на основании сказанного ей накануне графиней Остерман, что муж этой особы обнаруживает расположение в ее пользу. Она присовокупила, что может рассчитывать на кн. Черкасского и на всех офицеров гвардии русского происхождения; и многие другие лица, которых долго было бы называть по именам, думают точно так же, и все готовы открыто принять ее сторону, как только увидят возможность к тому. Не следует полагать, что всегда можно нарушить права, приобретенные рождением, – она же тем охотнее вспоминает о своем, что кровь Петра I течет в ее жилах. Лишь с доверием может она, принцесса, относиться к Дружбе Франции и будет ей предана столь же сильно, как и всегда была в глубине своей души.
Я заявил принцессе Елизавете, что мне весьма приятно верить в искренность ее чувства, а потому и питать убеждение, что она никогда не изменит дорогой и отрадной памяти, сохранившейся во Франции о Петре Великом. Я с огорчением вижу, что она имеет повод к жалобам, тогда как мне доставило бы утешение видеть ее исполненной твердости и достоинства, вполне неразлучных с ее происхождением. С таким же удовольствием я убеждаюсь в благоприятном отношении к ней народа.(…)
Легко представить, что принцесса Елизавета войдет со мной и в дальнейшие рассуждения о положении ее дел, раз уж она вступила на этот путь. Но столь же трудно допустить, чтобы Нолькен, договариваясь с ней о чем-либо, не примешал сюда союза, заключенного между Францией и Швецией, и не указал на необходимость условиться с последней державой. Поэтому вы, м. г., быть может, не прочь согласиться, что для службы короля будет важно оказать содействие вступлению на престол принцессы Елизаветы и тем привести Россию по отношению к иностранным державам в прежнее ее положение, а при этом утвердить принцессу в намерениях, по-видимому благоприятных к Франции, или разделить по крайней мере благодарность, какую стяжает Швеция, поддерживая интересы принцессы Елизаветы. В таком случае снабдите меня, пожалуйста, скорее повелениями и дайте средства, могущие доставить успех подобным планам в случае, если бы была вероятность, что успех их возможен. Я мог заметить из присланных мне инструкций, что Е. В. обращает внимание на несправедливость, совершенную по отношению к этой принцессе, когда ей была предпочтена покойная царица при вступлении на престол. Я должен присовокупить, что повеления и средства, без которых я не могу ничего сделать, должны быть тем более обширны, что обстоятельства здесь подвержены частым переменам, упущенный случай никогда не встречается больше, и в то же время слишком большая отдаленность здешнего двора мешает устранить эти неудобства. (…)