Страница 29 из 157
Как я поехала домой, надобно было ехать через все полки, которые в строю были собраны. Я поспешила домой – [они] еще не распущены были. Боже мой! Я тогда света не видела и не знала от стыда, куда меня везут и где я. Одни кричат: «Это отца нашего невеста!» Подбегают ко мне: «Матушка наша, лишились мы своего государя!» Иные кричат: «Прошло ваше время, теперь не старая пора!» Принуждена была все это вытерпеть, рада была, что доехала до двора своего – вынес бог из такого содому.
Как скоро вступила государыня в самодержавство, так и стали искоренять нашу фамилию. Не так бы она злобна была на нас, да фаворит ее, который был безотлучно при ней, он старался наш род истребить, чтоб его на свете не было. По той злобе, когда ее выбирали на престол, то между прочими пунктами написано было, чтоб оного фаворита, который был при ней камергером, в наше государство не ввозить: потому что они жили в своем владении. Хотя она и наша принцесса, да была выдана замуж. Овдовевши, жила в своем владении, а [при избрании потребовали от нее] оставить и его в своем доме, чтоб он у нас ни в каких делах не был, к чему она и подписалась. Однако злодеи многие, недоброжелатели своему отечеству, все пункты переменили, и дали ей во всем волю, и все народное желание уничтожили, и его к ней по-прежнему допустили. Как он усилился, побрав себе знатные чины, первое возымел дело с нами и искал, какими бы мерами нас истребить из числа живущих. Так публично говорил: «Дома той фамилии не оставлю!»[68]
Что он не напрасно говорил, но и в дело произвел. Как он уже взошел на великую степень, он не мог уже на нас спокойными глазами глядеть. Он нас боялся и стыдился: знал нашу фамилию, за сколько лет рожденные князья имели свое владение, скольким коронам заслужили. Все предки наш род любили за верную службу к отечеству, живота своего не щадили; сколько на войнах головы свои положили! За такие их знатные службы были от государей отменно награждены великими чинами, кавалериями, и в чужих государствах многим спокойствие делали, где имя их славно. А он был самый подлый человек, а дошел до такого великого градуса, одним словом сказать, только одной короны недоставало!
Уже все в руку его целовали, и что хотел, то делал. Уже титуловали его «Ваше Высочество», а он не что иное был, как башмачник: на дядю моего сапоги шил. Сказывают, мастер превеликий был, да красота его до такой великой степени довела. (…)
Не знал он, чем начать, чтоб нас сослать. Первое, всех стал к себе призывать из тех же людей, которые прежде нам друзья были. Ласкал их, выспрашивал, как мы жили и не делали ли кому обиды, не брали ли взяток? Нет, никто ничего не сказал. Он этим недоволен был – велел указом объявить, чтоб всякий без опасности подавал самой государыне челобитные, ежели кого чем обидели. И того удовольствия не получил.
А между тем всякие вести ко мне в уши приходят. Иной скажет, в ссылку сошлют, иной скажет, чины и кавалерии оберут. Подумайте, каково мне тогда было, будучи в шестнадцать лет? Ни от кого руку помощи не иметь, и не с кем о себе посоветовать[ся] – а надобно и дом, долг и честь сохранить, и верность не уничтожить. Великая любовь к нему весь страх изгонит из сердца, а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведет, что все члены онемеют от несносной тоски.
Куда какое это злое время было! Мне кажется, при Антихристе не тошнее того будет. Кажется, в те дни и солнце не светило. Кровь вся закипит, когда вспомню, какие столбы поколебал, до основания разорил, – и доднесь не можем исправиться. Что же до меня касается, в здешнем свете навеки пропала.
Из донесения де-Лирия{52}
Москва, 20 апреля (1 мая) 1730 года
Для оправдания ссылки Долгоруких обнародован род манифеста, в котором кн. Василий Долгорукий объявлен изменником и предателем. Он и все другие лишены орденов. И хотя в манифесте говорится, что они ссылаются в свои имения, но никто не сомневается, что они будут отправлены в Сибирь. У них еще не конфисковали имений, но этого ждут в скором времени. О кн. Михаиле Долгоруком, брате фельдмаршала, не говорится в манифесте. Думают, что его пошлют губернатором в Астрахань. Кн. Василий находится под арестом. Иностранные ордена, отобранные у ссыльных, царица приказала возвратить посланникам тех дворов, чей орден. (…)
Из донесения де-Лирия{53}
Москва, 22 апреля (3 мая) 1730 года
Царица назначила обер-гофмейстериной княг. Голицыну, жену фельдмаршала князя Голицына, и 8 статс-дам: баронессу Остерман, гр. Ягужинскую, княг. Черкасскую, генеральшу Чернышеву, гр. Головкину, г-жу Бирон, Лопухину и Салтыкову. Также назначены шесть фрейлин из незамужних. Его Величество видит, что здесь нет никого из Долгоруких: фамилия Голицыных торжествует. Это сделано по интригам гр. Левенвольда, обер-гофмаршала, и г. Бирона, камергера и фаворита царицы. Оба они немцы, и русские их ненавидят, но они управляют царицею, как хотят. Для того чтобы лучше поддержать себя, они послали сказать фельдмаршалу Голицыну, что, если он и его брат хотят держаться их стороны, они помогут им и будут им верными друзьями. Голицыны приняли предложение и за это в большом почете, между тем как фамилию Долгоруких преследуют с величайшей жестокостью. Оба фаворита царицы, будучи немцами, поставили барона Остермана опять на ту же высоту, на которой он был прежде, и, пожалуй, он имеет теперь еще больше власти, чем когда-нибудь.
Феофан Прокопович{54}
История о избрании и восшествии на престол блаженной и вечнодостойной памяти государыни императрицы Анны Иоанновны, самодержицы всероссийской.
Преставился Петр II 1730 года января 18 дня во втором часу пополуночи (…). И долго разглагольство было о наследнике государе с немалым разгласием. Князь Алексей Григорьевич Долгорукий, невесты новопреставлешегося государя родитель, дочери своей скипетра домогался, которой его дерзости, яко весьма нечаянной, многие удивились. Но он, властолюбием ослеплен, не устыдился показать и некое письмо, якобы Петра II завет, прежде кончины своей написанный, которым будто бы он державы своей наследие невесте Екатерине укрепил.
Дивное всем стало князя Алексея бесстудие (кроме одних, часто, свойственников его), и на требование его, весьма непристойное и смеха достойное, никто не посмотрел. Понеже отнюдь не могло быть вероятно, дабы учинил то государь – до болезни своей отрок, крепким составом цветущий и толь сильное имеющий здравие, что многолетнего весьма жития надежду подавало, – как же бы он мог и подумать о близкой своей смерти? А когда пришла ему болезнь (которая, не более двенадцати дней удручая его, умертвила), во все то время делали ему потешку скорого к первому здравию возвращения – не то чтоб ему о будущей смерти повещать, хотя бы и подлинно ведано, что ему прочее живу не быть.
По отвержении же того домогательства требовано других господ мнения. Разные были голосы, однако же вне фамилии государей не выходили. Некто приговаривал и за бабкою Петра И, недавно из заточения освобожденною. Но сие прочие судили яко непристойное и происшедшее от человека, корыстей своих ищущего, самым молчанием притушили. А когда произнеслось имя Анны, вдовой Курляндской герцогини, дщери Иоанна царя, большего Петра I брата, купно с ним до кончины царствовавшего, между Екатериною и Параскевою средней сестры, тотчас чудное всех явилось согласие, которому спорить не посмели и оные, коим закладенная и, по мнению их, неотъемлемая уже в руках была высочайшая власть, а тогда от них уходила.
О перемене формы или образа царствования (чего неции из оных господ и прежде сего желали и желания в себе утаить не могли, как уже ясно о том покажется) в сем тогда же собрании (хотя не при всех, но по выходе оттуда многих прочих) говорено, и, что о том умышлено, ниже сего известно будет. (…)