У

Они трусливы, ленивы и безобразны. Нам с Мартином кажется, что они напоминают мартышек, и потому будет правильно, если их жизнь отделится от нас и мы останемся каждый сам по себе. Лет через тридцать, то есть когда мы и Эгиль уже состаримся, мы подумаем о том, чтобы выпустить его и разрешить его партию, а может быть, даже и согласимся на свободные выборы и тем самым огребем по Нобелевской премии на брата. А до тех пор пускай нам другие прислуживают, а мы будем себе развлекаться серфингом, ни о чем таком не задумываясь.

Тринадцатый костер

Собравшись вокруг костра, мы ведем разговоры. Каждый делится тем, каково ему было и что он при этом чувствовал. Бессилие и безнадежность — эти слова раздаются со всех сторон. Несколько человек упоминают о том, что этот эксперимент выматывает силы. Лучше было бы расслабиться, поиграть во что-нибудь и вообще поменьше работать.

Эгиль считает, что пора бы кончать с нашей затеей. Не забывайте, мол, что мы и так проделали немалую работу, говорит он. В будущем нам скажут «спасибо». Вот, например, сегодня мы выяснили, что система апартеида ни у кого не вызывает восторга.

— Это я и без того знал! — говорит Мартин.

— Ну, так теперь ты это будешь знать еще лучше, — говорю я.

Признав, что этот мир довольно паршивое место, мы отправились спать.

Пятнадцатый день

Абсолютизм.

Для такой формы правления характерна крайняя, по сути неограниченная, концентрация власти в руках одного лица. Звучит не слишком-то привлекательно, но мы решили следовать условиям, заданным в рамках эксперимента, и испробовать эту форму, прежде чем делать окончательный вывод.

Существует два вида абсолютизма. Одна называется просто абсолютизм, а другая — просвещенный абсолютизм. Мы договорились испробовать обе. Решили, что до обеда у нас будет просто абсолютизм, а после обеда начнется просвещенный. Но сперва нужно подыскать правителя. Я спрашиваю, будут ли добровольцы, и все поднимают руку.

— Это несерьезно, ребята! — говорю я им.

Но руки снова поднимаются, никто не желает уступать, приходится мне выбирать с помощью считалки: элле-мелле посидели, два в ведре, два в воде, снип-снап-туды-сюды, вылетаешь ты… Повторяем это пять или шесть раз, прежде чем наконец правителем остался Ингве. Он потирает руки, и по блеску в его глазах мы сразу чувствуем, что он уже коррумпирован до мозга костей.

Первым долгом он заставляет нас таскать себя по острову, пока обозревает свои державные владения. Примерно час мы таскали его туда и сюда, время от времени давая ему окунуть в воду ноги и поднося ему очищенные от скорлупы кокосы.

Потом Ингве пожелал посидеть на импровизированном троне и чтобы народ его приветствовал. Мы дефилируем перед ним, изо всей мочи крича, что он самый лучший и самый главный. Когда мы проголодались и стали жаловаться, что у нас нет хлеба, Ингве, ухмыляясь жирными губами, заявил, чтобы мы вместо хлеба кушали пирожные. А затем были устроены цирковые представления. Ингве требует, чтобы мы боролись друг с другом пред его очами до победного конца. Идущие на смерть приветствуют тебя! Начинают Эвен и Мартин. Силы у них примерно равные, Ингве заскучал и объявил ничью. Следующими он выбирает Эгиля и меня. С нами зрелище обещает быть захватывающим, поскольку я крупный, а Эгиль маленький. У него такие тоненькие запястья, что, как посмотришь, трудно удержаться от смеха. Так и вышло: мне ничего не стоило побороть Эгиля, и тогда Ингве требует, чтобы я его прикончил, иначе он велит бросить меня на съедение муренам. Дилемма! К счастью, нас выручает гонг. Время обеда. Конец самодержавному правлению Ингве.

Пообедав и искупавшись и снова проведя процедуру «элле-мелле», на трон в качестве просвещенного монарха возвели Кима. Это уже совсем иная ситуация! Просвещенный абсолютизм относится к эпохе Просвещения, когда считалось, что во всех случаях жизни следует руководствоваться разумом. Философы эпохи Просвещения, по словам Эгиля, отличались оптимистическим взглядом на будущее и верой в науку, а монарху времен просвещенного абсолютизма полагалось быть «первым среди слуг народа» и проводить экономические и культурные реформы на благо страны.

Ким показывает себя добрым и умным монархом. Он подталкивает нас к научным исследованиям и работе на поприще литературы и искусства, приказывая нам сделать плоды наших трудов доступными для простого человека, в данном случае для Мии и Туэна. Иными словами, он инициирует культурную реформу, направленную на то, чтобы отныне наука и искусство заняли почетное место. Хорошая мысль, и мы уповаем на то, что со временем он проведет также ряд экономических реформ, однако тут нас ждет разочарование. Все, что он еще предпринял, — это велел Мии и Туэну проверить подвесной мотор лодки и прочистить фильтр в водоочистителе, потому что запасы дождевой воды у нас кончились и мы снова вынуждены пить кишащую бактериями колодезную воду.

Мы переживаем радостные часы прогрессивной деятельности. Эвен создает проект железной дороги, ее можно было бы проложить из конца в конец острова. Эгиль пишет биографию Кима (под рабочим названием «Просвещенный и всеми любимый»). Ингве сочиняет либретто, а Мартин кладет его на музыку. Руар высекает из пальмового дерева бюст Кима, а я копаюсь в земле, в надежде, что вопреки вероятности в ней отыщутся трюфели.

Ближе к вечеру Ким пожелал, чтобы мы все вместе сели в лодку и поплыли на соседний остров. Там мы еще не успели побывать, и Ким представляет себе, что у нас получится такая экскурсия, как он видел однажды в кино, где все бегали, веселились, объедались и плясали полинезийские пляски, ну и все такое прочее. Такая экскурсия очень соответствует идеалам Просвещения. Мы стремимся к знаниям и одновременно стараемся наслаждаться удобствами и вволю радоваться жизни. Двое из нас держат в руках пальмовые ветви, защищая Кима от солнца, Мии правит лодкой, а остальные старательно любуются лагуной и делают наблюдения, чтобы впоследствии написать книги о флоре и фауне и составить точные карты для пользы ныне живущего и грядущих поколений. Второй остров ненамного отличается от нашего, только на нем всего как бы поменьше. Меньше территория, меньше деревьев и меньше выброшенного волнами мусора. Словом, он поскучнее.

Под кустом я нахожу нечто, по виду чертовски похожее на лосиные экскременты. Но я их не трогаю. Моя медвежья окаменелость и так достаточно спорная находка, чтобы еще усугублять ее заявлением о лосях в дебрях Полинезии! Я наблюдательный и серьезный исследователь, но иногда меня нужно защищать от меня самого, так сказал Эвен. К счастью, у меня хватило разума понять, что он прав.

На кратком привале Ким объявляет, что видит в нас скорее братьев и друзей, чем своих подданных, Мартин в это время массирует ему ступни, и я слышу, как они сплетничают о придворных. Они хохочут и фыркают, и между ними уже намечаются гомоэротические отношения, как между рабом и господином. Со стороны трудно понять, в шутку это или всерьез, хотя, наверное, все-таки в шутку.

Четырнадцатый костер

У костра мы приходим к заключению, что абсолютизм так же неинтересен и в нем так же мало толку, как в олигархии и апартеиде. Даже Ингве это понял, хотя ему выпало насладиться всеми прелестями абсолютной власти. Зато в просвещенном абсолютизме есть много хорошего. Разумеется, все зависит от личности монарха и его просвещенности. В самом удачном варианте это одна из наиболее разумных форм правления. Она не так уж сильно отличается от тех условий, которые царили на острове до того, как мы приступили к экспериментам. Мне самому кажется, что я управлял всеми твердой и просвещенной рукой, хотя и не называл себя монархом. С меня хватит быть руководителем экспедиции. Выше я не стремлюсь.

Когда я лег спать, то не мог уснуть из-за дискуссии, которую вели между собой Эгиль и Мартин. Подумать только, они обсуждали грамматику! По-моему, Мартин сыграл роль всего лишь невинного слушателя, подстрекателем же выступал Эгиль. Он рассказывает о падежах. Он говорит, что и в наше время в норвежском еще остались диалекты, в которых используются падежи. В немецком же есть четыре падежа, а в финском — держись, а не то закачаешься, — целых четырнадцать. Они почем зря склоняют существительные и большинство других частей речи во временном, пространственном и прочих аспектах. Склоняют даже имена. Ну и язык! Он даже на слух производит дурацкое впечатление, будто его выдумал ребенок. В именах по падежу можно даже узнать, в какую сторону идет человек — к нам или от нас, какого он пола, и сколько ему приблизительно лет, и где он обычно празднует Рождество.