Осторожнее с огнем

— Пусть же оно и останется вашим! Знаю, что все имение, кроме Добровы, заложено вам за долги покойным дедом, знаю, что моим огромным состоянием, о котором вы столько говорите, я была бы вам обязана; но если за ваши милости бабушка должна платить слезами, а я неволей, мы отрекаемся от всего охотно.

Председатель остолбенел и не нашел слов на первых порах.

— Хорошо. Превосходно! — закричал он, быстро вставая и опрокидывая стол, кресла, чашки: — Хорошо! Я расскажу это Старостине.

— Старостина знает и соглашается.

Невозможно описать гнева, бешенства, злобы человека, который привык деспотически управлять окружающими, с уверенностью, что с богатством своим он может распоряжаться так, как ему угодно.

— Останетесь при Домброве, — сказал он, — но больше ни меня, ни изломанного гроша от меня не увидите!

С этим он вышел в сени, приказал подавать лошадей, прибил двух лакеев и уехал, дрожа от гнева.

Одна минута изменила и состояние Юлии, и положение ее в свете. Миллионы исчезли. Раздраженный председатель и свое владычество, записи, и странности перенес к подкоморной и Матильде. Через несколько дней отобрал он все имения старосты, а бабка и внучка остались при одной только деревеньке с фольварком. Понимали обе, что жизнь их должна была измениться; но Юлия не допускала старушке терпеть недостаток в чем бы то ни было, даже заметить перемену. Сама занялась она домом и, счастливая своей свободой, окружала бабушку тысячами нежностей и попечений.

В соседстве, подобно молнии, разнеслась весть, что председатель уничтожил завещание, отобрал имение у Старостины и все записал Матильде.

Матильда быстро перестала кашлять, в надежде и без того выйти замуж, потому что молодежь роем уже окружала дом подкоморной.

Все мужчины находили, что панна Матильда любезна, очень мила и недурна собой и что хоть немного полна, но зато бела, румяна, а глаза имела выразительные. Выражением тем были — миллионы председателя.

Матильда начинала даже фальшивым голосом распевать публично, на что прежде не решалась, и знатоки согласились, что хотя она поет и без методы, но очень мило. Подкоморная приходила в восторг, была счастлива. Даже в уединенную Яровину, посредством прибывающей туда молодежи, достигла весть к Дарским о бедности Юлии. Оба они обрадовались этому, и Ян тотчас поспешил к Старостине. Не располагая скрываться теперь со своим состоянием, он оделся щегольским образом.

Четыре лихие лошади, шутя везли легкие санки. Упряжь на них была английская и соединяла вкус и красоту с английскою скромностью; гривы покрыты были леопардовыми шкурами. Люди в однообразном черном платье.

Юлия видела, когда он подъезжал к крыльцу, но ее сбили с толку упряжь и лошади, и она не догадалась, кто бы это мог быть.

Ян застал ее одну, с книгой в руке.

— А, это вы! — сказала она с удивлением. — Хоть вы один нас не забываете.

— Зачем же вы так думаете обо мне?

— Оттого… потому… что другие…

— Я не принадлежу к числу других.

— Везде вы хотите быть первым! — сказала она шутя, с обычной своей веселостью.

— Там где можно быть первым и последним.

— Загадка! Я не понимаю загадок.

— Как же поживает Старостина?

— Слава Богу, только зимой почти не выходит из своей комнаты.

— Могу ли я видеться с ней!

— Отчего же нет! Она будет вам рада. Пойдем.

Старушка радушно приветствовала Дарского; теперь ее утешало каждое посещение; бедняжка боялась быть оставленной, и день без гостей — был для нее грустным днем.

Ян завел разговор о старине, что бы как-нибудь навести старушку на воспоминания и ему как-то это удалось. Расчувствовалась, разговорилась Старостина, но, наконец, не будучи в состоянии забыть свежей потери имения, жаль которого ей было не для себя, а для внучки, прибавила со вздохом:

— Вы знаете, что нам осталось? Только одна Домброва.

— Знаю.

— И теперь мы почти бедны. Юлия прервала ее весело:

— Ну уж нет! А меня разве вы ни во что считаете?

— Ты только мое единственное сокровище!

— Ну, перестаньте, бабушка!.. Ян только улыбнулся.

— А вам бы я советовала, — сказала шутливо Юлия, обращаясь к Яну, — отведать счастья у подкоморной. Матильда будет иметь миллион в банке, да, кроме того, Сивичи, Ромейки, Битин, Гласное, Завойовку и Матечну, не считая того, что заключает в себе.

— То есть кашель! — прибавил Ян. Они оба рассмеялись.

— Однако я скажу, что приятно быть бедным, — начала Юлия. — Хоть это и всем известная истина, но бедность служит испытанием для наших друзей, избавлением от докучных и лучшая проба наших достоинств. Тысячи, тысячи неоценимых выгод.

Явилась Мария и, так как Старостина не могла долго сидеть с посетителями, Ян и девицы вышли в гостиную.

Очень долго они здесь сидели, разговаривали, играли и даже немного резвились по-детски. Влюбленные охотно становятся детьми.

Мария совершенно им не мешала, она только сидела в углу со своими мечтами, как необходимый свидетель.

До сих пор любовь Яна и Юлии, возрастающая ежедневно, очевидная окружающим, им самим известная — не высказалась, однако ж, еще признанием. Но эта решительная минута приближалась. Признание в любви — есть начало другой в ней эпохи, имеющей свой собственный характер. В первой питаются более идеалами и надеждой; мысли двух существ летают близко друг друга, но еще несоединенные; в другой эпохе они стараются сблизиться, соединиться и в пламенных объятиях идут вместе к далекому, но уже расцветающему счастью. Неудивительно, если то счастье, если та цель представляется в розовом свете как все, что пока еще далеко, недостигнуто!

Уже смеркалось, а влюбленные все еще сидели у стола на диване, немного удаленные друг от друга, но ежеминутно неизвестно почему, сближаясь постепенно. Ян рассказывал о своих путешествиях. Юлия шутила, но в голове ее заметны были волнение и боязнь — всегда предшествующие решительным минутам в жизни.

Мария неохотно перебирала клавиши фортепиано, чтобы не слышать разговора; бледное лицо ее горело двумя пятнами горячечного румянца.

— Путешествие, — говорил Ян Юлии, — как и все в жизни приятно тогда, когда мы не одни. Вижу и не знаю, с кем разделить мысли, которые пробуждают во мне виды; забьется ли сердце, и нет руки, которую бы мог положить на него с вопросом: а твое? Часто самое чудное впечатление оканчивается грустью и болезненной мыслью: отчего же я один? Но не так ли и в жизни, как в путешествии?

— Может быть, — тихо отвечала Юлия, — но как часто два существа, из которых одно влечет против воли другое, похожи на тех гончих, которых когда-то я видела на своре.

— Так, если чужая воля свяжет их; но если они добровольно сойдутся, узнают друг друга… Не оковы, но сердца должны соединять их.

— А надолго ли соединяет сердце?

— Иногда навеки.

— Да, но только иногда. И можно ли быть уверенным, что обещаемое навсегда не продолжится только минуту?

Ян замолчал.

— Что касается меня, — говорила Юлия, играя книгой, которую взяла машинально, — где бы шло дело о всей моей будущности, я была бы осторожна, очень осторожна, хотела бы увериться, обеспечить эту будущность, чтобы не утратить, не бросить ее судьбе для посмеяния.

— Не верю вам, — сказал Ян, — без чувства не отдались бы вы будущности, а чувство никогда так не рассуждает, не рассчитывает.

— Ошибаетесь! Сильное чувство имеет свой собственный расчет, оно робко, оно боится и остерегается измены.

— Сильное чувство ее не допускает: оно пылко и видит все в своем цвете, и легковерие, может быть, служит доказательством его собственной силы.

— О, нет, я с этим не согласна, — возразила Юлия, — то было бы заблуждение, а заблуждение минутно. Вечное чувство образуется навеки. Делается это инстинктивно, умом сердца.

Ян взял тихо за руку Юлию. Ему этого не запрещали. Сердца их мгновенно забились от магнетического прикосновения.

— О, нет, — сказал Ян шепотом, — вы бы не могли быть так суровы, так жестоки с тем, кто бы вам посвятил жизнь свою.