Осторожнее с огнем

— Что же может быть, бабушка? Председатель станет ворчать по обычаю, грызть губы, злиться, а мы сделаем свое.

— И за это заплатим не одной неприятностью.

— Вы всего пугаетесь.

— Оттого, милая моя, что стара и много испытала.

— А все-таки напишем к Дарскому.

— Какая же ты упрямая!

— Как козленок? Не правда ли? Я пишу, бабушка подписывает, посылаем и дело кончено.

И Юлия так умела упросить старушку, что прежде чем стемнело, отослано было письмо в Яровину.

На другой день Ян подъезжал к Домброве в то время, когда бабушка отдыхала после постного обеда, а девицы, сидя в маленькой гостиной, читали вполголоса. Топот лошади заставил Юлию вздрогнуть, а Мария только побледнела и наклонила к пяльцам голову.

— Он, — сказала Юлия, а в это время Ян, бледнее обыкновенного, отворял дверь в гостиную.

— Тише, — вместо обычного приветствия шепнула Юлия, — бабушка спит. Садитесь!

И она указала ему на кресло возле себя.

— Вы приехали верхом?

— Как всегда.

— В такой жар?

— Я ко всему привык.

— В самом деле так должны бы ездить все мужчины. В мягкой коляске — им не к лицу. Благодарю вас от имени бабушки за посещение. Мы живем здесь уединенно, околоток наш пустынен.

— А мне напротив казалось, что здесь большое соседство.

— О, очень большое; но вы знаете, что значит соседство в деревне: одни не желают нас, других мы не желаем, третьим некогда, иных бы мы и хотели принимать, да боимся.

— К которой же из этих категорий вы причисляете меня?

— Ни к одной, потому что вы не из числа наших соседей.

— И очень жалею, что лишен этого удовольствия.

— Пустая вежливость, за которую благодарю. Я не люблю комплиментов. Люди угощают ими друг друга словно детей конфетами, но это не накормит. Однако, я слышу, бабушка пробуждается, побегу предупредить ее и пойдем к ней. Marie, занимай господина Дарского.

Бледная Мария подняла свою голову.

Юлии уж не было, и Ян не знал как начать разговор с молчаливой, грустной девушкой. К счастью, везде было множество цветов и, естественно, они могли служить темой для разговора.

— Домброва настоящий рассадник цветов, — сказал он. — Какое их изобилие и какие все прекрасные!

— Бабушка и Юлия страстно любят цветы, — тихо отвечала Мария.

— А вы?

— И я люблю; но Юлия до безумия привязана к своим питомцам. Для нее цветок имеет больше значения, нежели для всех нас.

— Я предпочитаю собственно цветы нашего края.

— И она их пересаживает, лелеет и предпочитает заграничным, за которыми надо смотреть, чтобы их не повредил ни ветер, ни холод, ни малейшее изменение погоды.

— Видно, что в Домброве их очень любят. Вся она в цветах, как в венке.

Закончился ничего не значащий разговор, сопровождаемый взорами, имевшими гораздо большее значение, и, опираясь на Юлию, с кроткой улыбкой вошла Старостина.

— Господин Дарский? — спросила она.

— Очень счастлив, что могу поблагодарить вас за внимание и ласку к незнакомцу. Чужой в этом краю, теперь я унесу отсюда самое приятное воспоминание о приеме, которого не заслужил, надеяться на который не имел права.

— Прошу садиться. Давно в наших местах?

— Несколько недель, а теперь на выезде.

— Как? Вы оставляете старика отца?

— Я скоро возвращусь к нему, но теперь некоторые обязанности отзывают меня в Литву.

— Жаль, а мои девицы рассчитывали на вас, как на танцора на осень и зиму.

— Кто знает, может быть я оправдаю этот расчет.

— Возвращайтесь! У нас приятно проводят время. Послышался стук экипажа.

— Кто-то приехал? — удивилась старушка. Юлия взглянула в окно.

— Пани подкоморная. Чудесно! Она еще не знает, кто вы, — сказала Юлия Дарскому и побежала к двери, в которую уже входила достойная родственница в сопровождении Матильды, державшей в одной руке лорнетку, в другой флакончик.

Следует знать, что Тися имела слабые глаза, слабую грудь, слабые нервы и была больна чем-то в роде меланхолии, страдала недугом, которым хворают все барышни, не имеющие возможность выйти замуж.

С год уже покашливала она, предчувствуя чахотку, хотя наружность имела здоровую, даже слишком, несмотря на уксус, который пила и за который доставалось ей от матери.

Подкоморная осмотрела гостиную, увидела Яна и, едва поприветствовав Старостину, обратилась к нему:

— А, вы здесь? Значит тайна открыта!

Юлия не допустила бабушку представить гостя.

— Однако, заклад продолжается, — проговорила она.

— Признаю себя побежденной.

— Господин Дарский, — сказала Старостина. Подкоморная, никак не ожидая услышать эту фамилию, довольно холодно поклонилась, сжимая губы и прибавила:

— Я должна была бы догадаться.

Пошли обычные вопросы: где живете и т. п. Потом Матильда обратилась к Марии, представляясь необыкновенно легкой и воздушной, начала целовать и обнимать ее с нервическим восторгом, шептать ей что-то на ухо. Подкоморная села возле старушки, а Юлия разговаривала с Яном.

Взор Юлии, которому ничто не могло противиться, насквозь пронзал Яна, который чувствовал уже себя так очарованным, так увлеченным, что позабыл о целом свете.

Какие-то неизвестные миры, непонятные счастья, неизмеримые глубины неземного блаженства видел Ян в голубых глазах, которые говорили ему намного выразительнее слов, обещали ему рай.

Уста Юлии, насмешливо улыбающиеся, произносящие смелые и остроумные речи, поражали Яна противоположностью выражения с чудными ее глазами.

Он смотрел и сходил с ума.

Беседа, усиливаемая взглядами, зажигалась, пламенела, чем далее обнимала больше пространства, не касалась земли. Юлия также забыла, что на нее смотрели — бабушка, подкоморная и Матильда, которая при слабости нервов имела страшную охоту к сплетням.

Надо было отозвать неосторожное дитя, но благоразумно, при удобном случае.

Юлия говорила в душе: буду любить его! А когда женщина говорит себе самой — буду любить! — уже любит. Если обещает другим теми же словами — значит любить не будет.

Юлия исполняла какое-то поручение бабушки, как снова послышался стук экипажа и почти в ту же минуту отворилась дверь гостиной.

Опираясь на палку, вошел немного хромой старик, тощий, сгорбленный, одетый бедно или скорее неопрятно и скряжнически. Лицо его устрашало выражение нескрываемой ненависти и гнева.

Желтый, в морщинах, с большими черными глазами, блистающими диким огнем, с устами, которые с тех пор как выпали зубы, как-то страннее начали выражать гордость и презрение, с большими ушами, с плешивой головой, опоясанной клочками оставшихся волос, подошел этот необыкновенный гость к Старостине, оглядываясь вокруг смело и сурово. Неохотно поцеловал он ей руку, будто бы улыбнулся Юлии, с удивлением измерил взором Яна и развалился в кресле спиною к молодому человеку.

— Чертовски тряская дорога от меня в Домброву! — сказал он, потирая лоб рукою.

Все молчали; всех как бы оледенил приезд председателя, опекуна Юлии. Меньше всех, однако ж, поражена была Юлия, которая, в отплату за его невежливость, смело подошла к Яну и просила его на балкон, где приготовляли уже чай, куда также должны были идти Мария и Матильда.

— Кто это? — спросил он тихо.

— Мой опекун — председатель.

— Председатель! — сказал Ян, изменяясь в лице, что не скрылось от Юлии. — Ваш опекун?

— Да, родственник и опекун.

Едва молодежь вышла на балкон, как председатель, указывая на Яна, спросил у Старостины:

— А это же кто?

— Ян Дарский, — робко и почти дрожа, отвечала старушка.

— Дарский! — сказал опекун, подымаясь с кресла. — Сын… сын…

Глаза его сверкали, он дрожа сжимал губы.

— Сын того?..

— Сын знакомого председателю.

— Да, знакомого — врага! Что же он здесь делает?

— Юлия познакомилась с ним… на бале, и мы, то есть я, пригласила его.

— Зачем? — спросил, усмехаясь председатель. — Для чего?

— Полагаю, что я могу принимать кого мне угодно, — отвечала оскорбленная старушка.