Уляна

— В избу? Зачем? Чтобы нас видели, чтобы нас слышали, чтобы я была несчастлива, чтобы… — И она заплакала. — Господь покарает меня на детях, на доме, на имуществе, на хлебе…

— Пойдем, пойдем, Уляна, — настаивал Тадеуш. — Если Господь должен кого покарать, то Он меня только покарает.

— На мне крест, барин! Не пойду, не хочу, не пойду! Крикну и разбужу всю деревню! Созову всех! Идите, барин, идите!..

— Так ты хочешь, — воскликнул Тадеуш, скрипя зубами, чтоб я озлобился, чтоб отомстил тебе?..

— А что же вы мне сделаете? — спросила она. — Велите бить меня? Разве и так не бьют меня! Отнимете хлеб? И так его немного, а дети малы, и в рекруты не отдашь их.

Тадеуш, насупившись, задумался. Он еще попробовал подступиться к ней, но баба в темноте блеснула ножом.

— Осторожней, — сказала она, — у меня нож, я взяла его нарочно и буду обороняться.

Услыхав это, Тадеуш остолбенел и остыл.

— Вы думаете, может быть, — говорила она смело, — что коли я красива, так у меня уже нет ни веры, ни сердца и не знаю я Бога. О, — и она засмеялась дрожащим голосом, тихо и печально (смех этот звучал как горькие слезы). — Ступайте куда-нибудь в другое место; найдете себе другую и третью, и десять, но не меня. Идите барин! Если придет кто-нибудь, я должна буду кричать и пристыжу вас…

— Так ты отталкиваешь мою любовь? — спросил Тадеуш пол-унасмешло, полусердито.

— О, разве это любовь? — спросила она. — Та, о которой мне снилось, думалось, о какой поется в песне и на вечерницах толкуют: барская, королевская любовь, чувствую я, совсем иная. О, та не для нас бедных, не в избе искать ее, не на мозольных черных руках укачивать ее!

— Удивительная женщина, — сказал сам себе Тадеуш. — Доброй ночи, Уляна!

И она насмешливо ответила ему потихоньку:

— Доброй ночи!

Он стоял, не зная, что делать, она уже исчезла. Полный стыда, потащился он тихонько восвояси, повторяя: «Удивительная женщина».

VI

На другой день, рано утром, он выбежал в лес, мысленно еще разбирая вчерашнее приключение; он стыдился самого себя и сожалел о своей ночной прогулке. Поведение этой женщины лежало у него на душе непонятной загадкой. То он думал, что это было новое притворство; то опять силился понять достоинство женщины того класса, в котором обыкновенно не имеют об этом и понятия, и господские ухаживания скорее принимают как удовольствие и добрый случай, чем за грозу и несчастие.

— Боится мужа и все тут, — думал он про себя и, опять припоминая ее черты, ее взгляд, непонятное выражение которого так плохо клеилось с серой свиткой, угадывал, казалось, что ее не должно было судить, как других женщин этого класса, на основании этого правила испорченности, боязни и равнодушия. Это была, быть может, жемчужина, валяющаяся в грязи; но каким же образом она имела ее наружность и блеск? Каким образом женщине этого звания Бог дал такое лицо и такую душу? Каким образом окружающая ее испорченность не коснулась ее до сих пор? Какой ангел охранял ее молодость? Кто дал ей эту гордость и уважение к себе, и любовь к добродетели, и понятие о святости клятвы?

Этого ни Тадеуш, да и никто другой на его месте, не в состоянии был бы объяснить себе.

С ружьем на плече шел он тихонько в лес. День был праздничный, он встречал много народу, идущего по грибы и по ягоды; далеко уже в лесу раздавалось пение и аукание. С беспокойством озирался Тадеуш: между мелькавшими, как тени, фигурами искал он Уляну. Кто знает, не с этой ли мыслью вышел он из дому? Он желал встретить ее, хоть и не сознавался в этом даже самому себе.

Размышляя и идя куда ноги несут, забрался он в густую чащу, за которой было болото и старая вековая могила, у которой он привык отдыхать. Машинально и барин и собака пробирались тропинкой, ими же самими, вероятно, протоптанной, к могиле двух братии. Так называли ее крестьяне.

Окружали ее густая чаща орешника и зарослей; никто, кроме охотников, не ходил туда, да и те заглядывали туда редко, потому что надо сделать порядочный круг или брести по кочковатому болоту, чтобы дойти до пригорка, где насыпана была эта могила. Народное предание говорило, что там, при рубке сосны, убились два брата. Место это считалось страшным и проклятым; никто не забирался туда, никто не ходил, боязливые обходили его даже крестясь, и хотя есть повсеместный обычай бросать ветки на такие могилы, здесь их не было, — некому было их бросать.

Разные сказки рассказывались на вечерницах об этом месте; все, однако же, сходились в том, что место это было заклятое и несчастливое. Некоторые даже прибавляли, что один из братьев любил жену своего брата и жил с нею, а другой видел это и молчал, потому что боялся и вероломной жены, и злого брата, и Бог за то покарал их. Иные говорили, что братьев убило сосной в воскресенье, иные, что брат убил брата, и убийцу привалило сосной, но все повторяли, что место это было облито неотмщенной кровью и проклято.

Пробираясь к этой могиле, Тадеуш с каким-то страхом оглядывался, не покажутся ли где-нибудь тени убитых братьев, о которых слышал еще от своей няньки. Собака его бежала по тропинке, нюхала, кидалась в стороны, поднимала голову, лаяла, ворчала и останавливалась. Это удивляло Тадеуша, который толковал себе беспокойство собаки тем, что кто-нибудь, сбирая грибы, попал сюда, может быть заблудившись.

Наконец, выбрался он из густого леса и, пройдя несколько шагов по окраине мокрой лужайки, приблизился к могиле и поднял голову. Наверху — о, чудо! — сидела Уляна. На колени опиралась ее рука, на руку голова; плечом прислонилась она к дереву, глаза глядели куда-то далеко, за лес и за горы.

— Опять она! — воскликнул, останавливаясь, Тадеуш. — Ты тут? — прибавил он громко.

Уляна вскочила.

— А, — вскрикнула она, — я думала, по крайней мере, что здесь не найдете вы меня!

Она хотела убежать; собака бросилась за нею. Испуганная она остановилась, и Тадеуш подошел к ней.

— Чего же ты бежишь? — сказал он тихо, притворяясь равнодушно спокойным. — По крайней мере, здесь тебе нечего бояться.

— Вас, барин, — ответила она поспешно.

— Я, Уляна, не мужик, не дворовый, я ни бить тебя, ни делать тебе насилия не думаю.

— Нет? — спросила она языком и глазами. — Точно нет?

— О, нет, — ответил Тадеуш; — если я люблю тебя, то не так, как они.

Она стала смелее.

— И не так, как твой муж, а так, как никто еще тебя не любил. О такой любви ты даже и не слыхивала.

— А потом что же бы было? — спросила она тихим голосом, играя концом фартука и взглянув на него боязливо.

— Ничего. Я любил бы тебя долго, всегда, до смерти.

— О, я ведь знаю, что в такой любви смерть должна быть в конце, смерть непременно.

— Но кто же думает о смерти?

— Разве я не знаю? Сколько раз ни слышала я в песнях и сказках о такой любви, всегда были там в конце могила да смерть.

— Не верь этому, Уляна; можно любить и не умереть от этого. Говоря это, Тадеуш, который уже стоял подле нее, полунасильно

посадил ее подле себя и обнял. Она так задумалась, что почти забыла обороняться, ничего не говорила, но когда он придвинулся, чтобы поцеловать ее, она отшатнулась и хотела встать.

— Не бойся же, — сказал Тадеуш, — позволь мне хоть поглядеть на тебя.

С смешною детскою доверчивостью Уляна подняла на него свои чудные глаза и так смотрела, что Тадеуш не знал, в самом ли деле это взгляд простой женщины. Взгляд этот, казалось, говорил так много и такие дивные вещи, выражал столько неземных тайн, столько обещал счастья, столько заключал в себе надежд на будущее.

Встречал ли то из вас такой чудный взор, при простой сермяге, в женщине, которая только по одному взгляду была ангелом, а остальною частью души и тела — кухаркою? Не ужасное ли мучение смотреть на этот дар Божий, свидетельствующий о прекрасной душе, которой нет, на этот взор, говорящий столько прекрасных вещей, которых не сможет повторить язык. Такая женщина — страшное уродство, и таких женщин сотни, тысячи, миллионы. Свет души проглядывает всегда в глазах, и когда человек затушил ее в себе уже жизнью животного, остаток отражается в его глазах… И глаза говорят, обещают, поют, лгут, когда на дне души пропасть или пустыня.