Уляна

Но скоро она опять опустила руки.

— О, что же это за жизнь, — подумала она, — драться и ругаться! Отчего же не всегда так, как с ним, с моим соколом, сладко как в раю. Когда говорит он, словно мед течет с уст его; когда сидит со мной, кажется мне, что уже ничего больше не чувствуешь, и бури не заметишь; смерть пришла бы, и той бы не почувствовала. Вернешься в избу, сердце сжимается, хоть дети тебя встречают, хоть это твоя изба. О, не тут уж моя жизнь. О, чудная господская любовь! Но зачем минует она как молния, и после нее так тяжело жить!

В эту минуту проснулся муж и Уляна подошла к печке.

— Эй, Уляна! — отозвался Оксен.

— Чего надо? — ответила она смело.

— А уж ты тут, пришла-таки в избу, — сказал старик, — пришла-таки в избу. Где ж ты была, как мы искали тебя до полночи?

— Убежала, потому что ты бил меня.

— Я еще и сегодня побью.

— Так ты еще не отрезвился?

— Буду я трезвый, так покажу тебе, что умею.

— Тогда увидишь, что и я сумею то же самое.

— Что ты там говоришь, ведьма?

— А то, что как ты мне, так и я тебе.

Оксен вскочил и схватил стоящую подле него палку. Уляна отскочила и взялась за топор. Заметив это, муж одумался и сказал:

— Это что? Или думаешь еще обороняться? Или не знаешь?

— Почем мне знать, с чего ты ошалел в дороге.

— Ты хочешь, чтобы я сказал тебе, зачем ты ходишь в двор?

— А хоть бы и ходила.

— Ты мне еще говоришь это?

— Да, потому что не боюсь тебя; ты меня не тронешь пальцем, коли не хочешь сам пропасть за грош.

Слова эти она высказала с убеждением, с гордостью, с гневом, которые смешали мужа; он поставил палку, упал на постель, где спал, и подумал:

— Она готова погубить меня. Лучше бросить ее, как говорил старик, и потихоньку отомстить барину. Крыши соломенные. — И он прибавил:

— Ну, ну, найдем мы расправу и посмотрим, на чьей стороне правда и чья возьмет.

Уляна, словно ничего не слышала, ушла в каморку и начала заниматься хозяйством, как и всегда. Оксен, удивленный ее смелостью, молчал, сам не зная, что начать. Наступил уже день и все в избе встали, а он лежал еще в углу, пока отец не разбудил его, крикнув:

— Оксен, вставай, за дело! Войт наказывал с подводой в Луцк.

— Да ведь не мне же, я вчера только с дороги.

— И тебе, и всем, у кого есть лошади, потому что это под солдат: это не барщина, а дело казенное, царское.

— Я не поеду.

— Поедешь, Оксен, поедешь. Уж я сладил телегу и задал лошадям корм.

— Так ты сам поезжай, батюшка, коли надо. Я только что с дороги, дай отдохнуть.

— Мне велено на плотничью работу с топором.

— Так я пойду за тебя.

— Ой, нет, управляющий велел мне идти. Ты знаешь каков он. Оксен ворчал, но что делать, надо было слушаться. Он стал собираться.

— А на много ли дней взять с собой хлеба? — спросил он отца.

— Не знаю, — сказал старик, пожимая плечами, — говорят, что может быть пробудете там с неделю.

— Сто чертей им! — вскрикнул Оксен. — С неделю!.. Не поеду! Как я опять оставлю эту ведьму?

— А что же? Так, как и прежде, — сказал спокойно Уляс, — такая уж доля. Лучше оставь ее, ведь не ты первый, не ты и последний. Голова у тебя с плеч не свалится, а увидишь, какое у тебя в избе будет довольство. Коли был бы ты умен, пил бы себе, ел, распускал пояс и исподтишка посмеивался.

— Хорошо тебе толковать, — ответил Оксен, — а я как вспомню о том, так у меня кровь начинает кипеть.

— Так всегда сначала, — сказал равнодушно старик. — Хочешь покоя, так забудь об этом… Пусть себе делает, что хочет, а как станешь сопротивляться, я тебе говорю будет худо.

В эту минуту с улицы послышался голос войта, скликавшего на барщину. Оксен выбежал из избы.

— Добрый день пану войту!

— Добрый день. Отправляйтесь в Луцк.

— Но я вчера только воротился.

— Так приказано.

— Так пускай хоть старик останется дома.

— Нет. Старик на плотничью работу, Прыська — полоть, Павлюк — с волами на пашню, а ты с лошадьми — под солдат.

— Замучат они нас, — сказал Оксен, понурившись, и воротился в избу.

— Что, не говорил ли я тебе, — бормотал старик. — Вот молчал бы, тебе бы лучше было.

— Посмотрим, — сказал Оксен.

— Посмотришь, — пробормотал Уляс.

Солнце поднялось уже над черной каймой леса, опоясывающего каждый вид Полесья. Оксен, захватив хлеба, надев на себя на всякий случай две свитки и привязав к кузову телеги торбу, закурил, ворча, трубку и, не прощаясь с женой, сел, наконец, в телегу, стоявшую уже у ворот.

— Сто чертей им!.. Пусть себе делают, что хотят, — сказал он про себя, — я таки когда-нибудь отомщу. Не я первый, говорит старик, и не я последний.

В эту минуту встретились с ним на улице Левко и Павлюк, которые с трубками во рту и топорами на плечах, о чем-то перешептывались.

— Добрый день. А где Уляна? — спросил Левко.

— В избе.

— А что ж?

— Ничего.

— И ты ей спустил?

— Хорошо еще, что она мне спустила, ведь она на меня было бросилась, так загордилась. Черт с ней теперь справится. Пусть делает себе, что хочет, придет и моя очередь. Сто чертей!..

Левко покачал головой.

— А ты опять едешь?

— Что же делать, коли гонят.

— Ну, так мы станем глядеть за ней, — сказал Левко.

— Я ее подстерегу, — прибавил Павлюк.

— Сто чертей! — крикнул Оксен, плюнув. — Пусть теперь делает, что хочет, оставьте ее.

— Что же это, Уляс тебя уговорил?

— Не Уляс, но сам я рассудил. Не я первый, не я последний, да и не с барином воевать. Дам я им знать: когда они и не ждут, отплачу свое. Теперь черт с ними. Напрасно не стерегите, не углядите, уж на то пошло; положитесь в остальном на меня. Я хозяин — моя беда, моя потеря, моя и забота… я и средство выдумаю.

Говоря так, он качал толовой: в голосе его слышалось затаенное до времени мщение и уступка бессилия против силы.

— Ну, коли ты так говоришь, так это дело другое, — сказал Левко. — Коли ты, Оксенушка, так рассудил, так нам какое дело. А может статься тебе и лучше будет; барин поможет. — Только глаза затвори, не заметишь, как у тебя всего прибудет. Так ведь и Уляс говорит. Твое добро — твоя воля — пусть так.

— Будьте здоровы, — сказал Оксен и молча пустил лошадей.

XI

Когда муж выехал из дому, Уляна опять почувствовала себя свободною и легко заметила, что не простой случай устроил так внезапно одну поездку после другой. Но отуманенная, видя уже ясно, что тайна ее известна всем, чувствуя себя счастливою, забыла легко и стыд, и угрозы мужа, и будущее.

Женщина эта, каким то чудом сохранившаяся до сих пор чистою среди испорченности, в первый раз охваченная атмосферою незнакомого ей наслаждения, так сильно почувствовала в себе страсть, что ради нее могла на все смотреть равнодушно и всем пренебречь. Незнакомая ей дотоле смелость, которую в первый раз почувствовала она в это утро, уже более не покидала ее.

Она пела, весело вертясь около своего хозяйства, а мыслью была совсем в другом месте.

Даже дети не пробуждали в ней, как прежде, материнской привязанности; часто плач их доходил до ее ушей, но не отдавался ей в сердце. Она смотрела на них равнодушно, холодно, целовала их, как прежде, но думала уже об иных поцелуях, об иной любви.

Тадеуш, между тем, пошедший на охоту, сердитый, сам не знавший, что с собой делать, вернулся домой с теми же мыслями, только еще больше измученный, еще более неспокойный. Раньше обыкновенного велел он вернуть собак и охотников, ибо, хоть и не было у него надежды увидеться с Уляной, но он рассчитывал на случай и как бы предчувствовал, что увидит ее, хоть и не понимал, где и как, и хотел быть, по крайней мере, поближе к ней.

Едва стало смеркаться, Тадеуш отворил стеклянную дверь в сад, который спускался по наклону пригорка до самого озера, и тихонько побрел.

В эту самую минуту месяц вышел из-за туч и засветил на небе. В деревне мычал скот, скрипели возы, едущие по другой стороне озера, аист трещал на житнице.