Чудаки

Бедный Юрий! Теперь именно оказывается, что у тебя всегда была немецкая, сентиментальная подкладка, хотя ты скрывал ее, как разорившийся щеголь скрывает подкладку потертого сюртука.

Какой ты теперь скучный (выражаясь вежливым образом), строгой нравственности, и просто влюблен в своего несносного Грабу — скучного проповедника, которого я терпеть не могу. Я признаюсь тебе, что из всех твоих приключений, из всей полесской Одиссеи, один только эпизод конюшего и капитана с постоянными ссорами и поцелуями сколько-нибудь занимает меня.

Бедный Юрий, от всего сердца мне жаль тебя! Как можешь ты жить в такой стране? Что с тобой будет? Я от всей души пожелал бы тебе счастья пожизненно обладать своей королевой Ириной, но совесть не позволяет мне. Она королева, а ты, между нами говоря, слишком слабого характера: ты будешь у нее под башмаком; кроме того, она тоже заразилась сентиментальностью у пана Грабы, и обвенчавшись, вы верно вместе будете садить картофель в огороде, чтобы дать хороший пример крестьянам.

Прими совет от своего друга: на черта тебе эта посессия! У тебя было около двух тысяч червонных; возвратился бы лучше в Варшаву; по крайней мере, на год твоя жизнь была бы обеспечена, возвратились бы опять прежние, веселые, пустые, но счастливые дни. А пожалуй, в течение года, ты выиграл бы еще, и так потянул бы дальше. Неужели ты хочешь погубить свою молодость? Подожди, по крайней мере, этих страшных примет, предупреждающих конец: лысины, потери зубов и т. д. Тогда, я не спорю, пора остепениться и жениться, хоть на горячей вдовушке, или богатой купчихе. Напрасно убеждать себя — теперь хорошего совета ты не послушаешь: ты сделался человеком строгой морали, кающимся капуцином. Бедный, ты утопаешь!

О, я искренно, искренно жалею тебя!

Что будет с Станиславом? Лучше ты пришли его ко мне; он без города ни к черту не годится, а в городе — неоценимый человек. Я дам ему (то есть обещаю дать) такое жалованье, которое ты ему давал, и за карты он может собрать не мало денег. Мой пан Павел ушел под предлогом, что не получал жалованья. Дурак! Сам виноват, зачем не напоминал мне об этих пустяках. Оказалось, впрочем, что он сам безжалостно обворовал меня и носил мои сюртуки, когда отправлялся на гулянку на Саскую-Кемпу. Теперь эти новости тебя не занимают. О чем же писать мне в такую даль? Лаура бросила уже генерала, или он ее бросил, одно из двух. Она по наследству досталась банкиру, который бывает очень счастлив, когда напоит генерала, но несчастлив, когда собирает после него оставшиеся крошки. Банкир, получив такое наследство, роскошно меблировал ее комнаты; мы являемся к ней на вечеринки; она (просто жалость на нее смотреть) играет теперь в ланскнехт: видно, старость приближается. О, уж верно выйдет замуж!

Шмуль кланяется тебе; я сказал ему, что ты сделался капуцином, — он очень рад этому, надеется, что совесть заставит тебя заплатить долги, и очень восхваляет твое нравственное исправление.

Мари возвратился из Парижа и поместился без вывески на Краковском предместье; преемник его в английском отеле имеет очень кислый видь. Adieu!

Твой Эдмунд.

XII. Юрий к Эдмунду

Ах, как я жалею тебя!

Ты будешь смеяться над моим возгласом; но когда я прочел твое последнее письмо, то вспомнил мою прежнюю жизнь, сравнил ее с настоящей, и не мог не воскликнуть вместе с тобой: «О! Я жалею тебя!» Итак, мы квиты; я ни в чем не завидую тебе. Холодный ветер, дующий из вашего города, нечувствителен для меня. Я нахожусь в затишье, но окружен книгами, небольшим обществом мыслящих людей, и прежний наш общий враг — время, не только не наскучает мне, но бежит так скоро, что я не могу уловить его. После последнего письма, которое я писал к тебе, я не видел Ирины. Дед, перед выездом из уездного города, приходил ко мне несколько раз, хотел взять меня с собой в Тужую-Гору, но я вежливо поблагодарил за внимание; зачем мне туда ехать?

Граба дал мне небольшой домик в одном из своих хуторов, в котором некоторое время он сам жил; как истинный друг наделил меня всем, что доставляет удовольствие в уединенной жизни. Книг у меня вдоволь; но не думайте, что это те брюссельские издания французских романов, которые мы брали у Мерсбака и Синневальда, чтобы потом прихвастнуть в обществе; что мы знаем их, впрочем, по одним только оберткам. Я изучаю теперь свет с другой точки зрения, не менее поэтической, но более действительной и нравоучительной. Меня навещают оба Грабы, иногда капитан, которого, впрочем, я не люблю; однако, я ему благодарен, за его пособие в некоторых неблагоприятных для меня случаях. Я имею ружье, лошадь, собаку, лес, тишину и спокойствие!

Станислав все еще собирается в Варшаву; он жалуется на боль в боку, и утверждает, что его здоровье требует перемены климата, хотя ему прискорбно бросать меня в этой пустыне, между тем, он привыкает к ружью.

Дом, который я занимаю, недалеко от моей будущей посессии, вблизи тоже от Румяной и Тужей-Горы, стоит в лесу на холме, окружен несколькими хижинами, в которых живут лесные сторожа.

За ним тянется огромный, дремучий и мрачный лес. В настоящее время я нахожу в нем своего рода удовольствие; но для всякого из вас он показался бы мрачнее и страшнее самого изгнания. Три небольшие комнаты и кладовая составляют все мое жилище; внутри величайшая простота — все из простого дерева, мебель неизящная. Станислав до сих пор не привык к здешней простоте, — плюет и бросает стульями так сильно, что они чуть вдребезги не разлетаются; передвигает с презрением столы; с недоумением всматривается в потолок с брусьями; смеется смехом Отелло при виде соснового пола; длинными монологами воспевает изящные комнаты и печки, — но все же не бежит отсюда. Действительно, здесь далеко не те кресла, которые у меня были в Варшаве, обитые красным бархатом, теперь я довольствуюсь и ситцевыми.

Граба дал мне повара, мальчика для лошади и удобную бричку, потому что свою коляску я продал Паливоде, а купил у него четверку серых лошадей.

Лошади здесь чрезвычайно дешевы; если бы их доставить в Варшаву, можно было бы заработать деньги.

Дни проходят легко и скоро; я охочусь, размышляю, читаю, езжу к Грабам, издали иногда поглядываю на Румяную; но не осмеливаюсь туда ехать. Однажды, я видел ее издали, верхом на лошади, как она неслась по берегу пруда, но она не могла узнать меня, — я отгадал и почувствовал ее присутствие. От капитана я узнал, что конюший всеми силами старался выслать ее заграницу, или в город, но до сих пор не успел ничего сделать: она не хочет уезжать из деревни. Теперь я понимаю, — он хочет удалить ее от меня, и с грустью сознаю, что конюший прав. У него, как вижу, есть сердце.

Выслушай меня, тебе покажется, что ты читаешь старинный роман.

Уже немало лет прошло, как в этих окрестностях жила прекрасная Каролина, и говорят была очень похожа на Ирину. Она была дочь очень богатых родителей, живших по соседству с Тужей-Горой, их соединяла старая дружба с домом Суминов. Каролина, судя по всеобщему обожанию, перешедшему теперь в предание, была также хороша, прелестна и обворожительна, как Ирина.

Ранних лет она лишилась матери, и старый подчаший, ее отец, остался опекуном своего единственного любимого дитяти. Близкий родственник подчашего (нынешний наш капитан), тогда молодой юноша, и мой дед, тоже молодой паж его высочества, влюбившись в нее, оба добивались руки панны Каролины. Я не знаю подробно, каким образом из этого соперничества между ними возникла страшная вражда, продолжающаяся и поныне, известно только то, что мой дед был счастливее капитана и победил сердце панны Каролины. Они три раза рубились саблями, под разными выдуманными предлогами, потому что серьезной причины к поединку у них не было. Капитан, видя, наконец, что, небогатый и лишенный всякой возможности нравиться, он не может соперничать с конюшим, который в свое время был красавец собой, живой и прекрасный молодой человек (теперь никто этому не поверит), старался всеми мерами удалить своего соперника.