Божий гнев

Давка была такая, что только по хоругвям, развевающимся по ветру, можно было различить, где находятся полки, где татары.

Хотя они не просили о помощи, но не следовало предоставлять их неравной борьбе, когда сил было достаточно.

Даже посполитое рушенье, стоявшее в арьергарде, начало рваться в бой и кричать, чтобы ему дали отведать татарской крови. Первый двинулся на помощь польный гетман, и с такой силой обрушился на фланг орды, что она подалась назад, хотя и не оставила поля; за ним Иеремия Вишневецкий с казаками и с обычным счастьем, а когда двинувшиеся полки открыли путь посполитому рушенью, краковская, сандомирская, ленчицкая и русская шляхта тоже потребовала боя.

«Что ж мы, хуже других?»

Они почти заставили воевод вести их.

Король смотрел на них. В этих «землях» и «поветах» не было такого порядка и строя, как в обученных войсках, зато был великий пыл, и шли они, как вихрь и буря, с криком, гиканьем, гвалтом, как сами татары!

Было на что посмотреть, так как татары, которые вначале так охотно наступали с визгом и смехом, теперь, когда их трупы лежали кучами и валами, поколебались и начали отступать.

Издали видно было, как конские хвосты на их бунчуках, заменявших им знамена, начали поворачивать к лесу, куда устремилось и все полчище.

Конецпольский наседал на них и, загнав в низину и болото, где трудно было выбраться из грязи, порубил их множество.

Начинало смеркаться, когда на равнине перед королем не осталось татар и смешанных с ними казаков, виднелись только груды трупов, среди которых немало было и польских, хотя татарских вдесятеро больше.

Можно было утешаться этим, так как первая стычка много значит для войска, и король благодарил Бога и вождей.

— Это еще ничего не значит, — холодно заметил Иеремия Вишневецкий, — почин и проба. Только теперь, если дойдет до битвы, она может быть решительной. Казаки почти не выступали, хотя смотрели и подстрекали. Завтра или послезавтра дело решится; а пока нечего чересчур радоваться победе. Требуется бдительность!

Совет был разумный и его приняли к сведению, но все уже так завидовали Иеремии и его героизму, что и по поводу этого замечания толковали потихоньку, что им поучений не требуется. Король, хотя, быть может, чувствовал то же, но не высказал ничего враждебного князю.

В лагере, после того как были расставлены часовые, вряд ли кто отдыхал в эту ночь, почти все, не думая раздеваться и ложиться, сидели в палатках за кубками, в дружеской беседе.

Около Ксенсского собрались много приятелей; но он, обыкновенно веселый и шутливый, сегодня был угрюм и молчалив.

— Сташек! — крикнул ему старик Венгоржевский. — Я ей-богу, не узнаю тебя! Что с тобой?

— Что со мною? — ответил Ксенсский. — Ничего, только я думал, что мы, жолнеры, очень неосторожны; а пришло мне это в голову потому, что еще сегодня утром я разговаривал с Иорданом Лигензой, а вот его уж и в живых нет. Это ничего, но он оставил состояние, — такое состояние, что из-за него перегрызется родня, а законникам достанется больше, чем ей. Каждый из нас должен носить за пазухой завещание, а я его и написать не собрался.

Венгоржевский даже взялся за бока.

— Что у тебя за мысли? — воскликнул он. — Мало ли мы воевали, а никому из нас завещание и в голову не приходило. Плюнь!

Ксенсский провел рукой по лбу.

— Глупо, конечно, говорить о завещании перед битвой, но что ты хочешь? Не человек родит мысли, они сами у него родятся; разве я знаю, откуда она взялась? А вот явилась и вязнет ко мне, как несносная муха к падали.

Он махнул рукой.

— Запьем это дело.

И чокнулся с Венгоржевским.

То и дело приходили другие, потому что мало кому хотелось спать. Кто-то принес известие, что татарин рассек Войцеху Менчинскому череп так, что показался мозг, но королевский доктор Баур обещал сохранить ему жизнь, а король заказал ему золотой шлем.

Под утро явился бежавший от Богуна казак с сообщением, которое Загайский принес прямо из королевского шатра. Он рассказал, что после стычки, в которой татары потерпели поражение, хан приказал послать за Хмельницким — взять его под стражу, и когда его привели к нему в палатку, накинулся на него с великим гневом:

— Ты мне головой ручался, что у поляков не хватает сил, что собралось мало полков, а посполитое рушенье не пришло. Видел я сегодня на равнине их лагерь — полчище огромное. Нам их не одолеть: побили моих людей, убили наилучших мурз.

Хмель ему ответил на это:

— Все это ничего не значит. Подожди: это полчище разойдется и рассеется. Пока в обозе достаточно еды и питья, до тех пор они и держатся; наступит голод и недостаток, сговорятся и бросят короля. Разве не знаешь о том, что три дня тому назад несколько полков ушло от короля? Тоже будет и с остальными. Мы их лучше знаем.

— О! О! — воскликнул Ксенсский. — Хмель и, вправду, нас знает. Недаром говорят, что в нем сидит польский шляхтич и что он только для казаков притворяется хлопом. Дай Бог, чтобы мы не поступили именно так, как он пророчит.

— Полно! — возразил Венгоржевский. — Не может того быть! Мы уже хватили крови, а она опьяняет и укрепляет: споры отложим до того времени, когда соберемся на сейм.

— А я ни за что не ручаюсь, — вмешался один из Стадницких, прислушивавшийся к беседе. — Уже сегодня ворчат на Иеремию Вишневецкого и готовы его от всего отстранить под тем предлогом, что он отнимет славу у короля.

— Боже милосердный! — воскликнул Ксенсский. — О славе ли тут думать, когда надо спасать Речь Посполитую, которой грозит гибель от наших несогласий!

Так же, как под палатками войсковых старшин, толковали целую ночь в королевском шатре, то добывая нового языка, то обсуждая планы.

Радзеевский тоже не сидел, сложа руки, но его не пригласили на военный совет, и он не присутствовал на нем, да и не имел на то права.

Благодаря его подстрекательствам три полка вернулись домой, а теперь он с завистью смотрел, как все теснились к королю, и даже старик Потоцкий и Вишневецкий были готовы слушаться его; бегал от одной кучки к другой, толкуя всюду, что король чересчур уверен в себе и, не имея достаточного опыта в военном деле, может своим упрямством погубить Речь Посполитую.

Он ссылался главным образом на то, что если бы гетман Потоцкий не упросил короля остаться на месте, войско выступило бы в тот же день, и ему пришлось бы иметь дело с казаками и татарами среди трясин и болот.

— Это милость Божия, — повторял он, толкуя со шляхтой, — что старый вождь его удержал. А чего ему стоило это! Я сам был свидетелем, как он чуть не руки целовал у короля.

Так почти целую ночь, бегая по лагерю и принимая у себя, разжигаемый гневом и местью, подканцлер науськивал всех на короля.

День наступил довольно ясный и тихий, был праздник Святых Петра и Павла, когда у короля снова собрался совет, на который втерся и Радзеевский, не столько для того, чтобы принести, сколько для того чтобы извлечь из него какую-нибудь пользу для своих планов.

Иеремия Вишневецкий, который знал татарскую натуру, говорил, что пока они еще не пустились наутек, а стояли в поле, до тех пор от них всегда можно было ожидать бурного и яростного нападения.

— Мне кажется, — сказал король, — что, попытавшись вчера померяться с нами так неудачно для себя, они не станут сегодня нападать на нас всеми силами, а будут тревожить мелкими стычками. Если правда то, что казак говорил о Хмеле, то они послушаются его и будут стоять да ждать, пока…

Он закончил вздохом. Калиновский возразил:

— Наияснейший пан, для татар терпеливое ожидание вещь невыносимая. Они неспособны и не могут долго стоять на месте. Нападают, как буря, а получив отпор, исчезают так быстро, что и не угонишься за ними. Я думаю, что и сегодня они обрушатся на нас всеми силами.

Король стоял на своем:

— Увидим!

Все-таки полкам был отдан приказ готовиться к бою.

— До решительного сражения сегодня, может быть, еще не дойдет, так как они ждут на помощь казаков, которые поспеют, вероятно, только к вечеру.