Божий гнев

Упаси Боже, если кто-нибудь выражал сомнение! Снарский тотчас принимался неистово клясться и божиться:

— С места не сойти! Провалиться мне сквозь землю! Разрази меня гром!

Подобных клятв у него имелся большой запас, и, припечатавши ими свое сообщение, он всем затыкал рты.

По мнению Снарского, войско всегда было обижено, а все его провинности следовало прощать.

— Мы отдаем нашу кровь, нашу жизнь, наши головы, — кричал он, — а нам хлеба отпускают лишь столько, чтоб мы не умерли с голода. Panis bene merentium! A кто его ест? А? Паны? Нам, беднякам, и крошек не перепадает. Мы должны смотреть на пирующих богачей и облизываться, как Лазарь.

Снарский, имевший знакомых во всем лагере, распространял этот дух недовольства и возмущения. Не было решения, которым бы он остался доволен; во всем он видел, так же как Прошка, хитрость, коварство и подвох.

Банковский был прежде всего веселым товарищем и отчаянным питухом. Хохот его разносился так далеко, что по нему узнавали о его присутствии. Был он подручным крикунов, мастером разносить и собирать вести. Толстый, плечистый, сильный, он готов был угощаться день и ночь и, заснув на полчаса тут же за столом, начинал: «de noviter repertis».

Поить его можно было всегда, — никогда не отказывался.

Наконец, Моравец, который служил уже во многих полках и переходил из одного в другой, был человек с достатком, богаче их всех, замкнутый в себе, осторожный, прирожденный заговорщик. Его считали жадным и скупым, так как он никогда еще никого не угостил чаркой вина. Зачем он вертелся около беспокойных людей и водился с ними, было не совсем ясно. Но где кричали и бурлили, туда и он являлся и поддакивал.

Радзеевский рассчитывал главным образом на Казимирского и Снарского. Эти двое были у него ежедневными гостями. Когда у подканцлера не было времени, Казимирский даже заменял его в роли хозяина, принимал гостей, распоряжался прислугой и держал себя, как дома.

Не было дня, когда бы кто-нибудь из этих подручных не приводил нового гостя, наперед хорошенько позондировав его, подходит ли он к их компании. Эти новые прозелиты в свою очередь приводили других — и у подканцлера по вечерам не бывало пусто. Он сам являлся к гостям, засиживался с ними иногда очень долго и хотя не выдавал своих планов, но и не скрывал своих мнений. Главным образом высмеивал короля и предсказывал ему всякие беды.

«Хоть бы других слушался, — говорил он, — так нет! Баб, королеву готов слушаться, а опытных вождей ни за что».

Уже по пути от Люблина к Красноставу это подстрекательство против короля постоянно росло, а после происшествия с письмом и отъезда подканцлерши дошло до открытого издевательства.

Все, что король постановил на совете с гетманами, оказывалось глупым и вредным. Повешение шпиона называли возмутительной жестокостью; а когда жители начали жаловаться на бесчинства солдат и оказалось, что двое ротмистров — Павловские, ограбили Двор под Свитажевом и учинили там насилия, король приказал предать их военному суду и судить без всяких послаблений. Не было сомнения, что их приговорят к виселице.

Как раз в это время должен был состояться суд, и приятели Павловских жаловались и беспокоились.

В этот день под шатром подканцлера обсуждали дело Павловских.

Среди горячих споров вошел Радзеевский, которого Казимирский встретил вопросом:

— Что с беднягами Павловскими?

Радзеевский махнул рукой.

— Что? Читайте заранее «requiem aeternam»! — воскликнул он и показал на горло. — Согласно гетманским постановлением, их могут приговорить только к смертной казни.

— Но король может помиловать их! — крикнул Снарский. — Был же случай, когда подканцлер литовский выпросил, заплатив четыреста злотых, помилование писарю своей венгерской пехоты, приговоренному к смерти за то, что приволок в обоз связанного шляхтича.

Радзеевский, смеясь, ответил:

— Если б я дал восемьсот за каждого из Павловских, то вызвал бы только смех и нарекания; король с каждым днем становится все более жестоким. Ему кажется, что чем суровее он будет, тем лучшим вождем окажется!

Снарский крикнул из-за стола:

— Ведь никакого убийства не было! Парубков только изранили, а с девчатами что особенного сделается? Ведь не умерли же они от этого! Двор, говорят, шляхетский; да разве во время войны голодный человек будет разбирать! Кто подвернулся, тот и неприятель. Павловский клянется, что хозяйка велела челяди стрелять из пищалей. Он и рассердился, а раз выломали двери и ворвались, то, очевидно, никого не пощадили. Известно, что позволяет себе жолнер во время войны, хотя бы и в своей стране.

— И выбрал же время, — воскликнул, всплеснув руками, Казимирский, — обращаться так жестоко с мужественными людьми, с ротмистрами, когда неприятель на носу! Вместо того чтобы привлекать сердца лаской, отталкивает от себя всех!

— Слово в слово то же сказал ему Лещинский, — сообщил подканцлер вполголоса, окинув взглядом присутствующих, — да и другие пробовали доказывать, что королю подобает располагать сердца и умы лаской, а не возмущать их жесткостью; но он остается глухим. Мало того, что Павловских казнят, но он хочет, чтоб их казнили публично, для примера другим, на глазах всего лагеря.

Снарский крикнул:

— Вот так вождь! Я хорошо знаю Павловских. Правда, когда они под хмельком, с ними сладу нет, но зато стоило посмотреть на них в битве, в поле. Старший весь изрублен!

— Ссылаются на то, — воскликнул Казимирский, — что они разрубили сундуки, выломали замки, забрали какие-то там хозяйкины драгоценности, цепочки и сколько-то злотых. Ну что ж такого? Дурачество! И за это лишиться жизни?

— Нет, — крикнул Банковский, — не хочу верить, что король не смилуется. Хмель у нас под боком, осаждает Олыку, того и гляди, увидим его: а тут жолнеров поощряют виселицей и палачами!

— Никогда бы не дошло до этого, — шепнул, садясь за стол, Радзеевский, — если б не король. Знаю из достовернейших источников, что и старик Потоцкий, и Калиновский просили за них; предлагали поставить их в опаснейшее место, когда начнется сражение: пусть судит Господь Бог… Но король настаивал на том, что нужен пример; и что не только следует их казнить, а казнить посреди лагеря, при тысячах зрителей, по оглашении приговора.

— Может быть, — заметил Моравец, — король еще одумается до утра.

— Кто? Король? — рассмеялся Радзеевский. — Плохо ты его знаешь! Именно потому, что его просят, он упрется и поставит на своем, чтоб показать свою самостоятельность. Это в натуре слабых людей: чем больше на них налегают, тем больше они упираются. Хо! Хо!

— Те, которые давно знают его и имели с ним дело, когда он был еще королевичем, — сказал Прошка, — всегда говорили о его непостоянстве, но теперь он сильно изменился.

— Подождите до конца, — возразил Радзеевский, — и еще не один раз изменится. Этот хамелеон никогда сам не знает, чего ему хочется. На военном совете то убеждает идти против казаков, то остановиться, выбрав хорошую позицию, ждать их. Приказывает готовиться к выступлению: мы нагружаем возы, вьючим коней; время идет… а мы все на том же месте.

— Это правда, — подтвердил Моравец, — но ведь надо и то иметь в виду, что казаки, которых приводят каждый день, всякий раз сообщают новое.

— Да разве можно им верить, — перебил Радзеевский. — Прекрасный пример Богдашка, которого принимали как избавителя и который хвастался, что проведет полки от Хмеля. Король велел дать ему денег, а теперь тот хвастается, что провел безмозглых ляхов.

— Святая правда, что ни одному из них нельзя верить! — воскликнул Казимирский.

— А Забуский? — напомнил Снарский.

— До поры до времени! — возразил Казимирский. — Пока не может изменить, будет служить, а как запахнет своими, перейдет к ним, хоть и присягал вам.

Радзеевский, однако, не дал беседе свернуть на казаков, и вернулся к королю.

— Я ничего не имею против набожности, — сказал он, — потому что без Бога не будет удачи; но у нас ксендзов и молитвы больше, чем военного учения. Жолнер не монах, Господь Бог требует, чтобы он не четки перебирал, а врагов рубил.