Болеславцы

Неуверенно и жалостливо смотрели болеславцы на своего властителя, пока он говорил. А когда кончил, Буривой земно поклонился ему и сказал:

— Король всемилостивый, государь ты наш! Народ может кричать да безобразить, а на дело плох! Нам ли его не знать! Был бы сыт, да пьян, да не в обиде, и завтра же будет ублажать да восхвалять земских людей, как тебя сегодня! Перетрусят, перопо-лошатся, точно зайцы! Кричат, грозятся, много их, а толку мало! Десяток вооруженных храбрецов разгонит и раздавит в прах тысячи такой-то нечисти!

Король терпеливо слушал, а потому Буривой решился облегчить душу до конца и продолжал.

— Государь всемилостивый, простите мою смелость. Пора звать на помощь: не справимся мы с ними. Мало разве у епископа вояк? По всему их свету порассыпано и одному вождю покорствуют! Что ни костел, что ни приход, то рыцарь с малою дружиной. В каждом селе у них есть свои люди: ксендз да господская усадьба крепко друг за друга держатся…

Король пренебрежительно тряхнул головой:

— Две ли руки у них, четыре ли, мне все равно! Громада[20] — вся моя!

Все замолчали, только Доброгост шепнул:

— Дай, Боже, кабы так.

— Так быть должно, — сказал король.

А Буривой отрицательно покачал головой.

— Не везде так будет, не везде, — шепнул он.

— Вы трусы и бабье! — вспылил в негодовании король. — Чтобы я, да испугался одного попа… сотни попов… и кучки земских людей и стал звать на помощь!

Опять воцарилось молчание.

— Долго забавляться да грозить я им не дам, — прибавил он, — прикончу мигом. Всполошу их! И рыцарство, и земские людишки, все на коленях приползут просить прощения!

Он отвернулся.

— Все, кто со мной, — приказал он, уходя, — быть начеку!

Зная непоколебимую отвагу и железную волю короля, болеславцы не смели больше ни перечить, ни советовать. Но грустно посмотрели ему вслед, когда он удалялся.

Не раз видели они, как на войне, он во главе нескольких десятков воинов нападал на многотысячного неприятеля; но теперь угрожал бой похуже, чем в открытом поле, и одной отваги было мало.

— А, ну! Будь, что будет, — вздохнул Доброгост.

— Король удачлив, — прибавил Буривой.

Остальные шепотом обменивались мыслями, когда внезапно король опять вернулся к ним из-за стола. Он шел скорым шагом, хмурый, и сразу обратился к Буривому:

— Правда ли, что епископ отлучил меня от церкви?

— Так говорят, — ответил Буривой.

— Этот поп осмеливается закрыть мне двери церкви, выстроенной моими предками! Мне не сметь войти!?

Он весь затрясся.

— Надо посмотреть, как-то он не впустит, — сказал король насмешливо. — В замок он больше не приходит: трусит!

— В замке с того дня костел закрыт, — вставил Збилют.

— А на Скалке он молебствует? — спросил Болеслав.

— Да, ежедневно на рассвете звонят к обедне, — ответил Буривой.

— Завтра же все со мной на Скалку! Лицом к лицу померяемся с обнаглевшим попом!

Некоторые побледнели.

— Государь всемилостивый, — осмелился заметить Доброгост, — костел…

— Молчать! — крикнул он. — В другом месте мне за ним не угнаться: уходит хитрая лиса… завтра утром все на Скалку!

Никто не посмел больше перечить. Король вернулся пировать.

Пока описанное происходило на помосте, где стоял королевский стол, какой-то человек, притаившийся в углу, откуда мог все видеть и все слышать, вдруг отделился от стены и исчез во мраке.

За столами Сорока продолжал веселить и потешать короля с гостями, когда тот человек выскользнул из замка и под покровом ночи, пользуясь всеобщим беспорядком, побежал по замковой горе вниз, на Скалку. В жилье епископа еще горел огонь. Он громко стал стучать в дверь. Не скоро отворил ее придворный клирик.

— Мне нужно переговорить с епископом, — молвил юноша, старательно запахиваясь в епанчу, чтобы скрыть под ней верхнюю одежду. Он, по-видимому, очень волновался.

Клирик, окинув его взором, увидел, несмотря на епанчу, присвоенную болеславцем, придворную одежду. Попятившись, привратник ответил резко:

— Ты из королевской дворни!

— А хоть бы и так… разве из-за того мне нельзя переговорить с епископом?

— Ни единому из вас нельзя переступить порог этого дома… прочь… и не пытайся!

И клирик захлопнул дверь.

Но пришелец уперся и стал стучать еще сильней. Очевидно, он рассчитывал, что епископ, может быть, услышит.

Опять пришел тот же самый клирик, в сопровождении старого священника, который широко распахнув дверь, стал сердито гнать надоедливого гостя.

— Чтобы духу твоего здесь не было!.. Уйдешь ты, или нет?.. Вон отсюда!..

— Я должен поговорить с епископом, — настаивал молодой человек.

Был то Андрык, младший из всех болеславцев.

Они так громко пререкались, юноша так упорно отказывался удалиться, и даже, навалившись, не давал захлопнуть дверь, что, наконец, на шум вышел сам епископ.

Клирик и ксендз стали объяснять, кто там за дверью и почему не хотят впустить, когда Андрык, чуть не силой ворвавшись в дом, предстал перед епископом.

— Отче преподобный, — сказал он, поспешал, — если я осмелился войти, то не со зла; дозвольте молвить слово.

Епископ, молча, указал ему куда идти и, пройдя вперед, впустил к себе.

— Что нужно? — спросил он.

Андрык, юноша богобоязненный и набожный, упал на колени.

— Отче, — начал он, — все, что вам благоугодно было, вы уже содеяли; теперь сжальтесь же над королем и над собою. Прикажите завтра утром закрыть костел на Скалке и не служите в нем обедню! Замкните дом свой и удалитесь на целый день. Пусть остынет королевский гнев; он страшен как огонь… но он пройдет…

Епископ выслушал спокойно, скрестив руки.

— Какие же грозят мне завтра страхи? — спросил он тихо.

— Отче, я не знаю! — воскликнул Андрык. — Всего можно опасаться при вспыльчивости короля! О, Господи! Сжальтесь над ним и над собою!

С этими словами он бросился к ногам епископа и обнял их. Тот сделал шаг назад.

— Над собою? — повторил он, улыбаясь. — А что же может сделать мне ваш король?

— Не знаю, я не знаю! Но мне страшно, я дрожу, — ответил Андрык, — я слышал только, как он приказал всем быть наготове идти завтра к обедне в костел на Скалку. А вдруг вы не позволите ему войти!

— Не позволю! Жизнью клянусь, что не позволю! — запальчиво вскричал епископ. — Он войдет в святыню только через мой труп.

Андрык заломил руки, а епископ окинул его исполненным гордости и сожаленья взором.

— Я! — возгласил он, как бы говоря с самим собой. — Чтобы я, в уповании на Бога, уступил? Дал повод королю хвалиться, что побежден его железом? Не побоюсь я ни его угроз, ни ваших! А ты, малодушный и слабый сердцем отрок, возомнил себя добрым, а на самом деле согрешил перед Господом. Не своею силой, а десницей Всемогущего ратую я против короля. Что же он может сделать мне? Даже если прольется моя кровь, то он себя же запятнает, свой род и племя. Для меня кровь будет в жизнь вечную; для него во смерть и во осуждение.

Андрык дрожал. Экстаз епископа казался ему грозным, внушал ужас. Он уже не смел просить, а только умоляюще глядел на святителя.

— Отче! — заговорил он, наконец, глухо. — Отче! Король может одуматься, когда остынет! Страшней всего первый приступ ярости. Теперь, когда он обезумел, можно бы отечески сделать ему поблажку.

— Ни я ему больше не отец, ни он мне не сын, — воскликнул епископ, и, все больше приходя в экстаз, прибавил, указывая на замок, — он уж не король и никому не брат, ибо перестал быть сыном Отца нашего Иисуса Христа и матери нашей святой церкви. Он зверь, разнузданный и дикий, потерявший разум и способность мыслить.

Приговор епископа как громом поразил Андрея. Он стоял бледный, ломал руки и полубессознательно калечил свои пальцы, не зная, что делать. Он хотел уже уйти, когда епископ, пройдясь несколько раз взад и вперед по комнате, остановился против Ан-дрыка, жалостливо взглянул ему в лицо и медленно заговорил:

20

"Мир", сельский люд.