Деды

Переменчивое счастье, после нескольких оборотов своего колеса, вдруг отвернулось от Черепова самым крутым образом. В несколько карт он спустил весь свой банк, который был сорван счастливым капитаном.

Молодой адъютант бросил колоду и объявил самым решительным тоном, что на нынешний день не станет более метать.

— Мечи, кто хочет, ребята! С меня довольно: кошелёк мой впусте.

— Играй на мелок, — предложил ему кто-то из товарищей.

— Гм… на мелок… Да мелков-то нет у нас.

— Ну, на карандаш играй; карандашом записывать станешь!

— Не хочу! Довольно!

— Ну, как знаешь. Займи, коли хочешь, и продолжай. Прерывать не следует.

— Довольно, чёрт возьми! Говорю, довольно! Продолжайте, государи мои, коли в охоту!

И он поднялся со стула.

Солидный капитан занял его место и стал метать.

Черепову было немножко досадно. Хотелось попытать ещё раз счастья — авось-либо вывезет! Но играть на карандаш или одалживаться у других ради игры — ему не хотелось из самолюбия. Он отошёл в сторону, налил себе стакан вина, развалился на канапе и закурил тоненькую, длинную голландскую «пипку». А между тем, глядя на игорный стол, окружённый тесной группой молодёжи, он чувствовал, как сердце его зудит страстным желанием попытать снова свою удачу. В кошельке его оставался только один, и уже последний, «голландчик». Но этот червонец был для него заветным.

Его покойная мать, ещё ребёнком отправляя своего Васеньку в шляхетный корпус, вручила ему эту монету вместе с благословенным образом и заповедала сберечь его на счастье или на самый крайний чёрный день, потому что этот «голландчик» принадлежал ещё её деду и спокон веку почему-то почитался в семье особенно счастливым. И Черепов до сей минуты свято сохранил у себя дорогой подарок.

«Рискнуть разве?.. Куда ни шло!.. Ведь он счастливым называется, ведь он заповедный! А коли счастливый, то должен выручить, — думалось ему в то время, как на столе золотые „голландчики“ переходили из одной кучки в другую. — А что, если попробовать на её счастье?.. Ведь она и впрямь счастливая… Поставлю-ка я на бубновую даму… Ей-Богу! Куда ни шло!»

И Черепов поднялся с места.

«Ну, моя радость, моя любимая, дорогая, желанная, выручай!.. Выручай меня!» — мысленно молил он, обращаясь в уме к светлому образу той девушки, которая с недавнего времени всецело царила в его сердце.

— Атанде! — сказал он, вмешавшись в среду игроков, окружавших стол, — золотой на бубновую даму.

— Ого! На девушку? — весело заметил кто-то.

— Да ещё на какую, кабы вы знали! Уж коли эта не выручит…

— А вдруг изменит?

— Что-о?.. Она изменит?.. Мечите, капитан, мечите!

Вдруг, в эту самую минуту, кто-то внезапно дёрнул с наружной стороны за ручку запертой двери. Игра мгновенно прекратилась, карты исчезли со стола, и на грудки золота офицеры поспешили накинуть несколько салфеток. Заветный «голландчик» остался в кармане Черепова.

Один из игроков отомкнул задвижку и отворил. На пороге появился ресторанный слуга, а за ним выглядывала фигура гвардейского пехотного солдата.

— Что вы, черти, беспокоите!.. Чего вам надо?

— А вот кавалер про корнета Черепова пытают, — почтительно объяснил лакей, — не здесь ли, мол, спрашивают, потому как они, сказывают, были у них на дому и дома им сказали, что господин корнет здеся находятся, то я им и говорю, что они точно здеся, и проводил сюда.

— От кого ты, любезный? Что тебе? — с неудовольствием спросил солдата Черепов.

— От их сиятельства графа Харитонова-Трофимьева очередной вестовой, — отвечал гвардеец. — К вашему благородию записка, — прибавил он, доставая из кармана сложенную и запечатанную облаткой бумажку.

Черепов развернул записку и взглянул на почерк. Очевидно, почерк был женский.

«Господи! неужели… неужели она? Что же это значит?» — тревожно ёкнуло его сердце, и он с нетерпеливым чувством жадно стал пробегать глазами наскоро начертанные французские строки.

«Батюшке очень нужно зачем-то вас видеть, — писано было в этой записке, — и так как я иногда по своей охоте разыгрываю, как вам известно, роль его секретаря, то и спешу вас уведомить, согласно его желанию, чтобы вы приезжали к нам как можно скорее. Кстати, если хотите похвалить или покритиковать мой придворный сарафан, в котором я должна буду присутствовать на коронации и который только что привезён мне для окончательной примерки г-жою Ксавье, то поторопитесь вашим приездом».

«Голубка моя! Дорогая!» — чуть было не вслух подумал обрадованный Черепов и, сунув кое-как записку в карман камзола, как ошалелый поспешно выбежал вон из ресторана.

— Черепов!.. Вася!.. Друг! Куда ты? Что с тобою? — раздавались вслед ему голоса товарищей, изумлённых этим поспешным и каким-то встревоженным бегством.

Корнет не оборачиваясь махнул им рукой и поспешил далее.

— Экой малый!.. Вот служака-то! Как спохватился вдруг! — пожимал плечами солидный капитан. — Ба! а ведь шпагу-то свою второпях и позабыл, — промолвил он, кинув случайный взгляд в угол, где стоял тяжелокавалерийский палаш Черепова. — Эй! Сударь! Шпагу захватите! Шпагу! — кричал он ему вслед; но молодой адъютант, скрывшись за дверью, уже не слыхал этих восклицаний.

— Вестовой! Подожди-ка, брат, на минутку, захвати шпагу корнета да беги за ним как наискорее! — распорядился один из офицеров, вручая гвардейскому солдату оружие Черепова.

Тот принял палаш и пустился вдогонку за адъютантом.

Как назло, ни одного извозчика не было у подъезда ресторации. Черепов, проклиная и этот случай, и всех «Ванек» на свете, спешно пустился шагать вдоль по Мойке, а вестовой что есть мочи нагонял его со шпагой и был уже в десяти шагах от своего офицера, как вдруг сзади обоих ясно и громко раздался чей-то повелительный и гневный голос:

— Солдат, стой!.. Господин офицер, стойте!

Оба остановились, и в то же мгновение оба обернулись назад и замерли, окаменев в невольном испуге.

К ним, ухватив кучера за кушак и приподнявшись в одиночных лёгких санях, подъехал император.

— Чью несёшь ты шпагу? — спросил государь вестового.

— Их благородия, — смущённо отвечал перепуганный гвардеец, указывая глазами на Черепова.

— Их благородия? — повторил государь, принимая удивлённый вид. — О?! Неужели? Стало быть, надо думать, что их благородию слишком тяжело носить свою шпагу, и она им, видимо, наскучила. Пожалуй-ка сюда, господин офицер, приблизьтесь! — строго позвал он Черепова.

Тот подошёл, не предвидя ничего доброго.

— Ага, так это вы?! — гневно воскликнул узнавший его император. — Так это вы, сударь!.. Весьма сожалею!.. Жалуя вас в офицеры моей гвардии, не чаял я, сударь, что вы окажетесь столь небрежливы к своему сану и притом столь нежны, что даже шпагу будете считать себе отягощением.

Черепов, не постигая до сей минуты, в чём дело и за что такой гнев, торопливо ощупал свой левый бок и только тут с ужасом заметил, что он без шпаги.

— Ну, любезный, — продолжал государь, обращаясь к вестовому, — так как сему офицеру шпага его тяжела, то надень-ка ты её на себя, а ему отдай штык свой с портупеей: это оружие будет для него полегче.

Ошеломлённый Черепов понял, что этими роковыми словами вестовой произведён в офицеры, а он разжалован в солдаты, и машинально надел на себя амуницию рядового.

— Ступай в полк, — говорил между тем государь гвардейцу, который живо подстегнул себе офицерское оружие, — явись твоему начальству и скажи, чтобы сего же дня при вечернем рапорте мне о тебе доложили. Как твоё имя?

— Изот Нефедьев, ваше императорское величество!

— Хорошо, любезный! Ступай. А ты, — гневно сверкнул государь глазами на Черепова, — становись на запятки, негодница!.. В крепость! — крикнул он вслед за тем кучеру — и бодрая лошадь помчалась.

Был четвёртый час дня. На дворе стояла непогодь и ростепель, с моря дул порывами сырой и холодный ветер, но в улицах было людно, и на Невском проспекте сновало много экипажей. Ещё издали завидя императора, народ торопливо снимал шапки и кланялся; возки, кареты и извозчичьи санки останавливались среди улицы; из экипажей выскакивали седоки, сбросив шубы, и становились — мужчины прямо в грязь, на мостовую, а дамы на каретную подножку и встречали проезжавшего государя глубокими поклонами. Беда, если бы кучер оплошал и не остановился вовремя: по проезде государя полиция тотчас же арестовывала виновных, причём и экипаж с лошадьми был бы отобран в казну, и кучер с форейтором насиделись бы на полицейской «съезжей», где были бы высечены розгами, и выездному лакею (как и бывало то в иных случаях) забрили бы лоб, да и господа натерпелись бы множества хлопот и неприятностей, эти строгие требования уличного этикета казались более всего обременительными и несносными для столичной публики, вызывая в ней постоянный ропот на новые порядки.