Тьма Египетская

«.. У меня уже было несколько встреч с графом Каржолем: то у Санковских, то у Горобец, то в клубе, — и мне кажется, что эти встречи доставляют ему удовольствие; он как будто даже ищет их, — по крайней мере, каждый раз, что мы видимся, он старается узнать у меня, когда и где располагаю я ыть в ближайшем будущем, и если я говорю, что завтра или послезавтра буду там-то, он непременно туда является. Но назвать это ухаживаньем нельзя, — нет, он не ухаживает за мною, но он так мил и говорит всегда так просто, так сердечно и всегда так интересно, что невольно заставляет симпатизировать себе. В обращении своем он совершенно ровен и, конечно, строго приличен как с Сашенькой, как с Маруськой, так и со мной, и вообще со вссми. Он ни за кем не ухаживает, да и слово-то это было бы для него так пошло! Но тут есть некоторые маленькие, для постороннего глаза едва ли даже заметные, нюансы, которые позволяют мне не то чтобы догадываться, а скорее чувствовать, что быть со мной или в моем присутствии ему приятнее, чем с другими. Это подсказывает мне иногда то, едва уловимое, нечто, которое-сказывается у человека в глазах, в улыбке, в оттенке голоса… Женщина всегда понимает, и не столько, пожалуй, понимает, сколько чувствует, как на нее смотрит мужчина, говоря с нею или даже находясь только в ее присутствии, — чувствует, совершенно ли он к ней равнодушен, или же, напротив, ее наружность, ее разговор, самая близость ее к нему делают на него известное впечатление, возбуждают в нем что-то особенное, — словом, что женщина ему нравится. И вот это-то особенное я и чувствую порой в глазах Каржоля. (А что, если и он в моих подмечает то же?) Этот его мимолетный взгляд, может быть, неуловимый для других, но понятный только для меня, — в особенности, если случается так, что присутствующие не обращают некоторое время на нас внимания, — этот взгляд невольно заставляет меня вспыхивать. Я понимаю, что он смотрит на меня, как на женщину, и это еще первый мужчина, который смотрит и как бы имеет право смотреть на меня именно такими говорящими глазами. И что же? — К собственному моему удивлению, меня это нисколько не шокирует, не оскорбляет, — напротив, мне это нравится. Мне нравится, что он смотрит на меня так. Мне нравится то, что я произвожу на него такое впечатление, и именно на него…»

«Как это странно, однако! Когда Охрименко вздумал как-то смотреть на меня чуть-чуть подобными глазами, мне стало противно, и я его оборвала; но когда смотрит Каржоль… О, это совсем другое дело!.. И как он, при всем этом, умеет держать себя, владеть собою! Какой такт, какая осторожность и тщательная заботливость о том, чтобы и виду не подать посторонним людям, будто между ним и мною может быть что-либо большее, чем случайные светские встречи и обыкновенные салонные разговоры.

«Да, увлечься таким человеком, — это я понимаю. Тут есть все данные: и ум, и такт, и образование, и красота, и элегантная внешность, и наконец имя, — ну, словом, все, все решительно. И если вот такой-то человек обращает на девушку свое предпочтительное внимание, если он даст ей чувствовать, что она ему нравится, — что ж, это может только льстить его самолюбию.

«Но неужели я взаправду нравлюсь ему?.. Не заблуждение ли это?..

«Если и заблуждение, то мне бы не хотелось в нем разочаровываться».

«…Разговоры наши с графом не исчерпываются одною лишь ничего не значащею causerie, — нет, мы нередко говорим и о вещах очень серьезных. Вчера, например, у Санковских (где предпочтительно мы и встречаемся), в присутствии Сашеньки и Маруси, поднялся как-то разговор на религиозно- философскую тему, по поводу многочисленных церковных процессий, виденных мною за границей в дни Страстной недели прошлого года. Я рассказывала про эти блистательные шествия, с музыкальными хорами, касками и штыками военного эскорта, с хоругвями и поднятыми над толпой позолоченными, деревянными мадоннами в белокурых париках, с драгоценными колье на шее, разряженными в парчевые и бархатные платья со шлейфами и кружевами, сшитые нередко известными портнихами, которые, для привлечения к себе клерикальных клиенток, иногда титулуют себя даже на своих этикетках «модистками мадонны такой-то», и — так как между нами не было католиков, то я и позволила себе высказать, что, по моему мнению, высокая, чисто отвлеченная идея богопочитания не совместима с подобным, грубо материальным олицетворением божества, что это своего рода идолопоклонство. Из этого возник маленький спор, в течение которого у нас явилось наконец сопоставление религиозной идеи иудаизма и христианства. Я защищала первую, мои подруги отстаивали вторую. Видя, что дальнейший разговор может принять несколько острый характер, граф поспешил перевести его отчасти на другую почву, полушутя спросил меня:

— Ну, а если бы вы «имели несчастье» (потому что для еврейки это должно считаться несчастьем) серьезно полюбить христианина и, предположим, что и он вас тоже, — что бы вы сделали и каким образом примирили бы свою религиозную совесть со своим и его чувством?

— Что ж, — отвечала я. — В этом случае пришлось бы поступиться одним из двух: или религией, или чувством, смотря по тому, что сильнее, что перевесило бы.

«Он посмотрел на меня серьезно и пытливо, как бы взвешивая мои слова и стараясь проникнуть, брошены ли они мною только как фраза, или выражают мое действительное убеждение.

«В это время нас позвали в столовую, к чаю. Граф улучил минутку и, пропустив Сашеньку с Марусей вперед, нарочно замедлился на ходу и сросил меня, знакомо ли мне Евангелие? — Я отвечала, что никогда не читала его.

— Жаль, — говорит, — это значительно осветило бы для вас предмет сегодняшнего спора и вообще расширило бы ваши взгляды.

«Я возразила, что Евангелие для еврейки книга запрещенная.

— Да, но ведь случалось же вам когда-нибудь иметь в руках другие запрещенные книжки, не из духовных?

— Разумеется, случалось.

— И вы не стеснялись потихоньку читать их, не опасаясь за свою совесть и нравственность?

— Не стеснялась.

— Тогда почему же такое исключение в данном случае? Попробуйте отнестись и к этой книге не более как к тем и прочтите ее хотя бы из любопытства.

— Охотно, — согласилась я. — Но у меня для этого не было до сих пор случая.

— Если так, то позвольте вам его представить и влить в вас несколько капель «христианского яда», — прибавил он шутя. — Хуже от этого не будет для такой девушки, как вы; этот «яд» вас не убьет, а только ближе познакомит с таким миром, о котором вы теперь имеете самое смутное понятие.

«Я согласилась, и он обещал дать мне, при следующей же нашей встрече, маленькое карманное издание Нового Завета».

«Он исполнил свое обещание. Я запрятала эту книжку в карман и, придя домой, принялась за нее. Читала я, запершись в своей комнате, по ночам, когда никто из домашних не мог бы даже случайно захватить меня за этим занятием, и с жадностью, в две ночи, прочла всех четырех евангелистов. Странное дело, — чем дольше я вчитывалась, тем завлекательнее становилось для меня это простое, бесхитростное повествование, тем больше чувствовала я, что не могу от него оторваться, что оно всецело захватывает меня всю, до глубины, всю душу, весь разум мой, и вдруг открывает мне такой свет, такие широкие горизонты и такую глубину мысли и чувства, о каких я и понятия до сих пор не имела. Это могучая, неотразимая книга, и я удивляюсь только одному: как мало знают ее христиане!

«Что же более всего меня в ней поразило? — Необычайная простота и ясность, а в особенности вот эти слова, которые я, читая, отмечала себе карандашом, и теперь, под неостывшим еще, ярким и сильным впечатлением прочитанного, вписываю их сюда. Я хочу, чтоб они всегда, во всякое время были со мною, чтоб для меня самой они служили свидетельством высшей истины, до которой столь неожиданно подняла меня эта книга. Граф Каржоль, может, и сам не подозревает, какое он дело совершил надо мною.

«Прежде всего, совершенно новое для меня понятие о Боге, как о любящем, всеблагом Отце: «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? И так, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш небесный даст блага просящим у Него». Как это далеко от нашего еврейского представления о Боге, которое вспоминается мне теперь по словам «Исхода»: «И сказал Господь Моисею: сойди и предостереги народ и священников, пусть они не порываются восходить к Господу, чтобы он не поразил их!»[178] И как, значит, чужда была евреям самая идея о Боге как о всеблагом Отце всего сущего, если они искали убить Иисуса не за то только, что Он «нарушал субботу», но еще более за то, что называл Бога своим Отцом и учил обращаться к нему в молитве словами: «Отче наш!» — По их близорукому мнению, это значило делать себя равным Богу!..

178

Исход, гл. 19, ст. 21, 24.