Тьма Египетская

При этом неожиданном имени Каржоль слегка вздрогнул и серьезно сдвинул брови. По лицу его разлилась некоторая бледность. Стараясь превозмочь, в себе внезапно екнувшую в сердце тревогу и сознавая, что надо как можно скорей овладеть собою, чтобы казаться вполне спокойным, он ни словом, ни даже кивком головы не отозвался в ответ на заявление Блудштейна и только продолжал вопросительно глядеть на него выжидающим взглядом.

— Теперь, — продолжал тот, — ваше сиятельство, конечно, додумали, зачем мы вас беспокоим нашим визитом и какое наше дело.

Каржоль не переменил ни позы, ни выражения.

— Старик Бендавид узнал сегодня все… Он знает ваше участие до его внучки и считает, что вы ему поможете…

— Какое участие?., и в чем помочь?.. Я ничего не понимаю, — пробормотал граф и стал заботливо закуривать папиросу, чтобы хоть этим немножко замаскировать свое замешательство.

— Он рассчитывает на вашу помощь, — пояснил Блудштейн, — что вы, как благородный человек, сделаете так, чтобы девочка поскорей вернулась домой. Это дело, граф, надо бросить… Совсем пустое дело, нестоящее… И мой совет вам, лучше оставьте… Право, лучше будет!

— Во-первых, любезнейший, — начал с достоинством и напускным холодом граф, успевший несколько оправиться, — не благодарю вас за совет, потому что я не просил его. А во-вторых, какое мне дело до вашего Бендавида! Я его совсем не знаю, да и знать не буду… И по какому это праву он вдруг рассчитывает на мою помощь? Если я знаком отчасти с его внучкой, то в отношении его это еще ровно ни к чему меня не обязывает и никак не дает ему прав присылать ко мне своих «доверенных» и «советников» с подобного рода… странными требованиями. Удивляюсь, как это вы, почтеннейший, решились взять на себя такую неподходящую роль. Мало ли кто что будет «считать», — мне-то что!.. Я даже не нонимаю, с какой стати вы мне все это говорите и — признаюсь вам — если у вас нет ко мне другого, более серьезного дела, то об этом лучше перестанем. Я, по крайней мере, на эту тему не желаю более продолжать никакого разговора.

А надо будет продолжать, граф, хотя и не желаете, — проговорил Блудштейн каким-то загадочным, не то ироническим, не то предостерегающим тоном.

Этот странный, как будто даже дерзкий тон окончательно уже не понравился Каржолю. «Наглый жид забываться, кажись, начинает» Граф вспыхнул и молча смерил глазами своего собеседника.

Послушайте, Абрам Осипович, — начал он с некоторою выдержкой, — вы очень милый человек и ссориться с вами мне совсем не хотелось бы. Н-но… я не люблю, когда со мной начинают говорить подобным тоном и не советую продолжать его!

— А я же, граф, тоже не люблю, но что делать!.. Вы думаете, что мне это так приятно?

— А неприятно, так прекратите.

— Не имею права, граф. Я должен так или иначе кончить с вами.

Каржоль опять напустил на себя высокомерную холодность и сухость.

— Что это значит «должен», — спросил он, пофыркивая. — И что, собственно, позвольте узнать, намерены вы «кончать» со мной?

— А все то же, насчет Бендавида.

Граф начинал уже внутренне кипятиться и выходить из себя, но пока все еще старался по возможности сдерживаться.

— Да позвольте, однако, — внушительно возвысил он голос, — по какому это праву вы — именно вы — являетесь ко мне с подобного рода требованием? Что я вам такое? Свой брат, что ли?.. Я никому не обязан давать отчета в своих поступках и ничего не сделал такого, что давало бы кому-либо право требовать от меня отчета.

— Я уже заявлял вашему сиятельству, что мы уполномочены от господина Бендавида, — спокойно и деловито заметил на эту вспышку Блудштейн.

— Ну, а я еще раз вам повторяю, что Бендавида вашего не знаю, никаких отношений и дел с ним не имею, а потому, если вам угодно говорить со мной о наших с вами личных делах, или о каком-нибудь собственно вашем деле, сделайте одолжение, я к вашим услугам… Все, чем могу, и советом, и содействием — вы знаете, всегда готов помочь вам. Ну, а что до Бендавида, то после всего сказанного мною, надеюсь, вы поймете, что нам больше разговаривать не о чем. Это будет совершенно бесполезная потеря времени, а его, кстати, у меня очень мало, так как я сейчас же должен ехать обедать.

И Каржоль поднялся с оттоманки, явно показывая этим, что беседу с ним пора кончить…

Евреи тоже поднялись с мест и многозначительно переглянулись между собою.

— В таком случае, — начал Блудштейн, приняв вполне официальный тон, — позвольте заявить вашему сиятельству, что от сегодняшнего числа господин Соломон Бендавид есть единственный владелец всех ваших долговых обязательств в здешнем городе, на сумму сорок одна тысяча шестьсот рублей.

Каржоля точно обухом по лбу хватили. Он сразу как-то осовел и как будто не совсем даже понял, что ему сказали.

— Каких долговых обязательств? — пробормотал он, хлопая глазами.

— Всех вообще, векселей, расписок, магазинных и прочих счетов, одним словом, всего, что было выдано вами на здешних евреев за вашей подписью, всего.

— Позвольте, это вздор какой-то… Этого не может быть! — недоверчиво усмехнулся Каржоль принужденною улыбкой.

— Напротив, совершенная правда. Господин Соломон Бендавид скупил сегодня все эти документы от владельцев, и сделка оформлена в нотариальном пордоке.

— Этого не может быть! — воскликнул граф, приходя понемногу в себя от первого ошеломляющего впечатления. — Это невероятно!.. Вы запугать меня хотите, я понимаю… Только нет, господа, ошибаетесь, не на того напали!.. Да-с!.. Это называется шантаж!.. Это… Это черт знает что!..

— Пугать вас не имеем цели, — спокойно возразил Блудштейн. — Мы явились только заявить вам. А что это верно, так вот — не угодно ли взглянуть на засвидетельствованную копию с акта. Рабби Ионафан, покажите.

Достав из бокового кармана бумагу, ламдан развернул ее и подал Каржолю.

Тот пробежал ее глазами, взглянул на печать и, не говоря ни слова, весь бледный и точно пришибленный, опустился в кресло. Рука его, державшая бумагу, нервно дрожала, на лбу выступили капли холодного пота, растерянный взгляд остановился на лице Блудштейна.

— По одному из векселей, — продолжал Абрам Иоселиович, — вы помните, срок на уплату послезавтра. Вексель в пять тысяч. Вы можете уплатить?

— То есть, это тот, по которому я получил от вас всего две с половиной тысячи, — попытался было поправить его Каржоль.

— Это все равно, сколько получили. Я спрашиваю, имеете вы чем заплатить?

— Нет, позвольте, — вступился за себя граф, уклоняясь от прямого ответа, — условие было такое, что я обязан платить лишь то, что взял, то есть две тысячи пятьсот с процентами, а вексель в пять тысяч вы потребовали только так, «для спокойствия кредитора». — Вы сами это говорили и обещали возвратить его при уплате, не взыскивая остальных… Вы это помните?

— Я спрашиваю ваше сиятельство, угодно вам будет заплатить или не угодно? — спокойным, ровным голосом, но весьма настойчиво повторил Блудштейн.

Припертый этим вопросом, что называется, к стене, Каржоль в очевидном смущении заискал чего-то растерянно бегающими глазами по комнате, точно бы это неизвестное что-то могло и должно было выручить и оправдать его.

— Если я беру деньги, я всегда, конечно, плачу их… Это мое правило… Но… на этот раз… я, признаться, рассчитывал на перенос срока — залепетал он, как бы оправдываясь и извиняясь. — Вы всегда были так снисходительны, охотно соглашались переписывать… я думал и нынче…

«Да, то был я», — усмехнулся Блудштейн, — а теперь Бендавид. Это немножко разницы. Бендавид переписывать не станет, — добавил он с видом твердого убеждения.

— Тогда, значит, что ж это?! — возмущенно и чуть не со слезами в голосе развел граф руками. — Меня, значит, зарезать хотят, погубить… подорвать все мое предприятие, все дела мои?.. Выходит, я банкрот?!..

— Сами вы подвели себя на то, себя и вините, — иронически пожал плечами Блудштейн. — Впрочем, что ж! — прибавил он с усмешкой. — Спасение в ваших руках, оно от вас зависит.