Триумф графа Соколова

— Просим, просим! — поддержали гости.

Сильным, словно звенящим голосом поэт прочитал:

И ветер, и дождик, и мгла

Над холодной пустыней воды.

Здесь жизнь до весны умерла,

До весны опустели сады.

Я на даче один, мне темно

За мольбертом, и дует в окно…

Мне крикнуть хотелось вослед:

«Воротись, я сроднился с тобой!»

Но для женщины прошлого нет:

Разлюбила — и стал ей чужой.

Что ж! Камин затоплю, буду пить…

Хорошо бы собаку купить.

Бунин превосходно читал свою поэзию.

— Прекрасные стихи, — одобрил Шаляпин и захлопал в ладоши.

Остальные поддержали певца.

— Правильно, будем пить! — одобрил Гарнич-Гарницкий и медленно, с наслаждением втянул в себя игристый напиток. Повернулся к Бунину: — Иван Алексеевич, согласитесь, стихи писать можно и после застолья. Не вышло, разорвал бумагу, и делу конец. А в боксе за легкомыслие приходится платить здоровьем — получишь по голове и немедленно. Пьем за победу на ринге графа Соколова!

Губительные раздоры

Гений сыска любил этого человека. Он задушевно произнес:

— Помню, Федор Федорович, как я с вашим паспортом из Галиции бежал.

— Очень любопытно! — заинтересовался Шаляпин. Повернул голову к Соколову: — Мне не верится, что ты, граф, мог от кого-то бежать.

— Как же не бежать! — улыбнулся Гарнич-Гарницкий. — Вся полиция Австро-Венгрии охотилась за нашим героем. Мало того что под чужим паспортом проник в суверенное государство, наш полковник еще с моста швырнул в реку какого-то типа, германского шпиона Уле…

— Ульянова-Ленина, — подсказал Соколов.

— Вот-вот, этого самого! — Гарнич-Гарницкий обратился к сотрапезникам: — Я и Штам гастролировали во Львове.

— Никак с атлетикой не можешь проститься? — усмехнулся Шаляпин.

Гарнич-Гарницкий вздохнул:

— Говорят, что атлеты выступают на публике исключительно ради денег. Совсем не так! Тот же Людвиг Чаплинский, управляющий банком, действительный статский советник, чин четвертого класса. Но на арене частый гость, участник состязаний.

Соколов добавил:

— Не просто участник, двукратный рекордсмен мира по поднятию тяжестей. У самого Ивана Поддубного однажды выиграл схватку. Мне в прошлом году говорит: «Вызываю на матч по французской борьбе!» Я отвечаю: «Не люблю дышать пылью ковров. Бокс по английским правилам — к вашим, сударь, услугам. Хоть завтра». Людвиг почесал затылок и рукой махнул: «У вас правый свинг сокрушительный, да и весите на два пуда больше».

Бунин нетерпеливо спросил Гарнич-Гарницкого:

— Ну так что произошло во Львове?

— Стоим уже перед занавесом, оркестр пожарных туш играет. Откуда ни возьмись — наш Аполлинарий Николаевич. Спокоен и грозно-холоден, словно айсберг, на который в прошлом году «Титаник» налетел. Вдруг выясняется, что за графом по пятам несется свора полицейских, вот-вот развернется бой между нашим графом и полицией.

— Прямо на цирковой арене? — ехидно улыбнулся Бунин. — Представляю, зрелище вполне гладиаторское! Такого Колизей не видел.

— Но выход был найден гениальный: наш граф облачился в трико и выступал как артист. Полицейские сбились со следу.

— Очень остроумно! Ну а этот дядя-шпион, утонул?

— Ульянов-Ленин, — подсказал Соколов, — выбрался на берег.

— Как же, у Федора Ивановича и этого Ленина есть общий друг — Горький, — заметил Джунковский. — Этот «буревестник» привечает Ленина в Италии и дает на революцию деньги.

— Деньги дает на покушения и на убийства, — уточнил Соколов.

— Столько прекрасных жизней унесли покушения! И убивают самых дельных, самых верных сынов России. — Джунковский помрачнел, с горечью добавил: — Если Россия погибнет, то причиной тому станут революционеры. Они Россию ненавидят.

Соколов отрицательно покачал головой:

— Вовсе нет, Владимир Федорович! Во всех бедах Отчизны — нынешних и будущих — виноваты лишь мы сами, наши раздоры. Что далеко ходить, наглядный пример — сегодняшнее совещание. Для многих чинов главное не дело, а собственные амбиции, личные интересы. Иначе жалкую кучку смутьянов можно было бы моментально раздавить.

Челкаша — на трон!

Гарнич-Гарницкий на этот раз выпил водку, отломил ломтик паюсной икры и с аппетитом закусил. После этого произнес:

— В борьбе со смутьянами нельзя полагаться на волю Божью. Надо беспощадно уничтожать революционную заразу уже при ее возникновении. А у нас из Сибири государственные преступники бегут в любое время и по собственному желанию. Наглядный пример — недавний побег Брешко-Брешковской. Разве не так, Владимир Федорович?

Джунковский согласно кивнул:

— Это совершенно ненормальная особа! Она патологически жаждет гонений и страданий, без них она не мыслит свое существование. Первый раз она попала за решетку еще 1873 году. Особое присутствие Правительствующего Сената за разлагающую работу среди крестьян и провоцирования среди них неповиновения лишил Брешковскую всех прав состояния и сослал на каторжные работы. С той поры она бегала несколько раз. А в седьмом году за пропаганду террора и организацию тайных кружков в Саратовской и Черниговской губерниях, а также за попытку поднять на бунт жителей Симбирска ее вновь отправили в Сибирь. Но уже вскоре наши либеральные сенаторы заменили ей каторгу поселением.

— И что же? — Шаляпин со смаком закусывал янтарной семгой.

— Нынешней осенью бежала в сторону Парижа, где главари российской смуты готовили празднование ее семидесятилетия. Чествование позорной и преступной жизни! К счастью, зловредную старуху схватили и вновь отправили этапом в Сибирь. Эти исчадия ада на нас с заговорами и бомбами, а мы им пальчиком грозим: «Ай-ай, так нельзя!»

Гарнич-Гарницкий, пребывавший в мрачном состоянии духа, согласно кивнул головой и жарко заговорил:

— Да, мы слишком великодушны. В каких-то поганых журнальчиках, которые называются почему-то «сатирическими», печатают всякие непристойные гадости про Государя, про Императрицу и Григория Распутина, про нашу Православную церковь.

— Писакам все сходит с рук, писаки — публика наглая, — добавил Соколов. — Едва Государь по своей милости объявил Манифестом от семнадцатого октября пятого года свободу слова, в свет тут же стали выходить пошленькие журнальчики, пропитанные ядом ненависти к России. Больше всего достается тому, кто дал возможность этим бумагомарателям свободно высказываться. Известные художники рисовали в самом непристойном виде Государя и его министров. Я подсчитал и ужаснулся. Этой гнусной подрывной продукции выходило почти полторы сотни названий.

— Интеллигенция заражена нигилизмом, уже лет сорок открыто требует «свержения проклятого самодержавия», — заметил Бунин. — Авторитет самодержавия сильно подорван, это очевидно. И все это сделала российская мятущаяся интеллигенция. Но положим, свергнут они царя. А кто сядет на престол?

— Челкаш! — грустно усмехнулся Джунковский. — И он себя тут же окружит таким же ворьем и перережет всю российскую интеллигенцию — цвет нации.

— И в этом будет историческая справедливость — сами того добивались! — Гарнич-Гарницкий вдруг встрепенулся: — Под анчоусы еще не выпивали.

— Какой конфуз! — засмеялся Бунин. — Никакого уважения достойным представителям морских рыбешек. — И вдруг серьезно-печальным тоном: — Газеты почти в каждом номере трубят: «Победоносным шагом двинемся войной на загнивающую Европу!» И никто не хочет думать, что «победоносная» война — это тысячи трупов, миллионы разбитых судеб.

Соколов с грустью покачал головой:

— Горький только недавно вернулся в Россию, но, трепеща от гнева, на каждом углу восклицает: «Если грядет война, то самым страшным проклятием станет русская победа! Дикая Россия навалится стомиллионным самодержавным брюхом на просвещенную Европу!»

— Алексей Максимович, как многие другие интеллигенты, забывает, что благодаря этому «проклятому самодержавию» живет припеваючи, — заметил Джунковский.