Страница 4 из 7
Это уже маме рассказали ученицы старших классов. Я помню еще, как наша соседка Лариса говорила: ай, можно не учить, да что там учить в том английском: мазе-фазе-шисте-бразе. От и все. Что это были за странные слова – карэт и нотсакарэт – никто не мог постичь. Мама тоже пожимала плечами, хотя окончила университет с красным дипломом. Искали в словарях, спрашивали у знатоков – таких удивительных слов в английском языке не было.
И только спустя много времени мы с мамой вдруг поняли, какой глубоко безграмотной была Изольда. Если упражнение, на ее взгляд, было написано правильно, она произносила слово «карэт». Что в ее английском означало «correct», являлось прилагательным и означало «правильный». А уж если, по ее представлениям, упражнение было написано неправильно или там были ошибки, она произносила слово «нотсакарэт», что в ее английском означало «не так уж и правильно» и, как мы догадались, было абсолютно неверным набором слов «not so correct».
Но и это еще не все. Одна хитрая ученица, Олька Крояло, не утруждая себя упражнениями по иностранному языку – она была спортсменкой, и ей все сходило с рук, – просто переворачивала вверх ногами тетрадь по русскому языку и равнодушно подсовывала ее под нос нарядной учительнице. И всегда получала оценку «карэт».
Так что маме моей пришлось поднимать целину. Это было и очень интересно, но и сложно – обучать иностранному языку в то странное время. Прививать любовь не только к языку, но и к странам этого языка, и к носителям этого языка, которые в то время находились за железным занавесом и являлись нашими идеологическими противниками.
Ну и я, конечно, отличилась именно по этой статье. Но об этом чуть позже.
Как будто в поощрение за осознание моих целей, за четкую формулировку моей мечты, жизнь стала одаривать меня событиями и знаками. Знаками и событиями. Ну, например, через пару дней после ночи падающих звезд, 1 сентября, нас с сестрой нарядили в белые фартуки и капроновые банты, мы пришли на унылую, из года в год повторяющуюся по одному и тому же сценарию линейку, замдиректора школы по воспитательной работе, кивая головой при каждом слове, громко объявила в микрофон:
– Та-аржествен-ну-ю! линейку! посвященную началу учебного года... разрешать! начинаю!
Все ухмыльнулись, а я вдруг расценила это как знак. Нет, это я не сейчас так думаю. Это я тогда поняла вдруг – это знак. Жизнь начала мне разрешать.
Вообще-то жизнь снаружи, за окнами нашего дома, была ужасно серьезная. Это был такой период, когда наша учительница Любовь Пантелеевна наобещала нам коммунизм через пару лет, и шутить было совсем некогда. Надо было построиться и идти по направлению, указанному канонической бронзовой рукой. Я это свое время помню вот так: утром я строилась и шла. Даже если одна, все равно уныло гребла строем. И так эта жизнь шла вразрез той, которая была у нас дома. Нет, ничего особенного, ничего уж такого диссидентского у нас дома не происходило. Ну слушали родители голоса. Как и все порядочные люди в то время. Ну побывали за границей. Ну письма и посылки стали получать из-за рубежа. Ну вызвали маму как неблагонадежную в одну контору и там, поддавшись ее обаянию, надарили английских и американских журналов, отобранных у туристов на границе. (Какие загадочные были эти журналы. Иногда невозможно было понять по картинке, что именно она рекламирует. Женщины поймут, да.) Но мама тогда категорично отказалась забегать за новыми журналами или позвонить иногда, если что. Ссылаясь на двоих детей, работу в обычной школе, вечерней школе, участие в танцевальном коллективе учителей «Современник» и проверку тетрадей по ночам.
– Тогда, – обиделись в конторе, – мы вам больше не дадим никаких журналов.
– Хм, – мама пожала плечиком, – ну и не надо.
– Ну вот и идите, – окончательно обиделись в конторе.
– Ну и пойду! – И мама ушла.
На тот момент она выписывала по почте польский журнал «Мозаика» на английском языке и англоязычный вариант газеты «Московские новости». Для моего обучения этого пока было достаточно. И потом к нам приходили и приезжали гости со всех концов света – мамины и папины друзья, ученики, бывшие однокурсники, родственники. И всегда привозили в подарок книги и журналы, на русском и обязательно на английском. У нас дома, в отличие от серьезной жизни за окном, много разговаривали и смеялись. Мы с сестрой прижимались к стенам и становились прозрачными и невидимыми, когда у взрослых за столом заходил какой-то разговор. Но мама была бдительна, гнала нас к себе, и только из своей комнаты мы иногда слышали смех и необычную, часто заграничную музыку.
У нас, конечно, были какие-то запреты, но не очень строгие. Например, дома можно было померить шелковый нашейный платок с фотографиями четырех длинноволосых парней, послушать пластинку с их песнями. Но одолжить пластинки друзьям на время или, не дай бог, надеть платок с парнями, чтобы выйти на улицу, – нельзя. Можно было читать абсолютно все, до чего долезешь в книжном шкафу, но нельзя лежа и ночью.
Английский язык становился все более популярным в нашей школе. Мама же была загадкой для всех. Старшеклассники часто подходили ко мне и спрашивали: «Это ты дочка англичанки? А сколько ей лет?»
И на протяжении лет пяти или шести я отвечала: «Двадцать девять».
Однажды десятиклассник Йося Фелик долго кружил у двери нашего класса, потом заглянул и, подзывая корявым указательным пальцем, мотнул мне лохматой головой:
– Эй, малая, ты, ты! Выдь в колидор! Шо-то спрошу. Слышь, это твоя мать энглиш у нас ведет, твоя? Ух тыыыы... Па-вез-лооо тебе. А она англичанка, не? А ты была в англичании?
Благодаря маминому авторитету и популярности предмета, который она преподавала, меня частенько пропускали через «заборную команду», как назвал папа дежурных у входной двери в школу.
Если вдруг ты опаздывал, приходил или со звонком, или после звонка, тебя выхватывала дежурная команда и волокла на общешкольную линейку. И там тебя страшно изощренно унижали, выставив в центре как недостойный пример поведения. Некоторые переносили это спокойно, даже специально опаздывали, чтобы побыть в центре внимания, чтобы покривляться и чтобы вся школа смеялась, а завуч по воспитательной работе и пионервожатая от ярости краснели и орали в два голоса. А мне как-то было не по себе, что вот я такая маленькая, любимая дедушкина внучка, мамина и папина гордость иногда, когда послушная, буду стоять на виду у всех, и все будут шептаться, что я дочка англичанки. И моей маме будет стыдно.
К двенадцати годам моя популярность в школе стала просто зашкаливать и даже затмила мамину. Дома как упражнение по аудированию я слушала «Битлз» и по маминому заданию должна была записывать слова. Мои упражнения не остались домашним секретом. Я сказала подружке, подружка – другой подружке, та – брату, брат – друзьям. Меня уважительно отводили в сторону в школьном дворе, когда мы с девочками играли на перемене в классики, солидные толстые и лохматые по тогдашней моде музыканты ждали меня с уроков у школьных ворот, меня отлавливали в городе, догоняли на мотоцикле.
– Это вы умеете записывать английские песни? – спрашивали почтительно.
Меня приглашали в лаборантскую физкабинета (наш физик Лев Алексеевич был флагом свободы и новой мысли среди молодежи нашего города, его обожали, просто все обожали). Меня усаживали перед магнитофоном с пластмассовыми бобинами и просили переписать слова песни, записанной вот только сегодня ночью с радио «Свобода» или «ВВС». Только русскими буквами – заискивающе просили они. Ох, сколько мы с сестрой тогда шоколаду съели, чуть диатезом не заболели!
У мамы, конечно, были неприятности. Во-первых, от моего нелегитимного участия в растлении советской молодежи западной музыкой. А во-вторых, не забывайте, мама моя была красива, стройна, умна, весела и загадочна. И ее часто встречал с работы папа – белозубый кучерявый спортсмен с атлетической фигурой. Ну кому же это понравится?