Страница 14 из 17
Возле глаз у него собрались морщинки, побежали тонкими трещинками от глазниц, как по старому льду который должен вскоре совсем сломаться, освобождая скованную им на зиму воду. Вот с чего время начало разрушать его лицо. Да еще этот жуткий шрам. С годами он станет еще страшнее. Но он любит улыбаться.
— Превосходное авто, — сказал Шешель. При этом он по-прежнему смотрел только вперед и, похоже, говорил все это самому себе, и если бы с ним рядом никого не оказалось, он все равно сказал бы эти слова.
— Спасибо, — она уже слышала этот комплимент. Она уже отвечала на него так же глупо.
Кажется, она сказала, что хочет ужинать. Или нет? Она не помнила.
Она любила ездить в «Асторию». Когда она входила в огромный зал этого ресторана, то все внимание вмиг обращалось к ней. Все отрывались от тарелок, какие бы яства ни лежали на них, а повар «Астории» умел творить кулинарные чудеса и в ремесле этом был не менее искусен, чем Спасаломская в ремесле актрисы. Но она доставляла радость для глаз. А он и для глаз, и особенно для желудка. Жаль, что ничего от творений его не оставалось, а то, что оставалось… в приличном обществе об этом не говорят.
Все смотрели на нее и шептали: «Спасаломская. Это Спасаломская». Она светилась ярче сотен лампочек, вмонтированных в стены и свисавших с потолка виноградными гроздьями, впитавшими в себя свет Солнца, а когда пришла ночь, они отдавали его. Она была звездой, спустившейся с небес. Надо прикрыть глаза. Иначе они могут ослепнуть. Как же это приятно. Но она опять замечталась. Секунд на пять. Одернула себя. Вновь посмотрела на Шешеля, на его опрятный, но далеко не новый китель с погонами майора на плечах и плашками нескольких орденов и медалей на груди. В «Астории», где глаза заболят от обилия золота на плечах, где высших офицеров больше, чем на совещании Генерального штаба, Шешель будет чувствовать себя неуютно…
Она стала перебирать в голове другие названия. Попроще. Как страницы книги листала, где содержатся сведения о городских ресторанах.
Хрусталь, мрамор, золото.
Она стала волноваться.
Появилась какая-то слабость. Перед глазами возник туман.
Обернувшись, она увидела, как с соседней улицы, когда они только въезжают на перекресток, вылетает огромное черное авто, не успевает затормозить и даже не пробует делать этого, как и обойти стороной, бьется в них со всего маха. Она узнала эту машину и знала, кому она принадлежит.
Черный «Олдсмобиль».
Тонкий металл «Стального ветра» сгибается, как картон, и следом за ним трещат и ломаются кости, а из разорванного во многих местах тела фонтанами вырывается кровь, заливает авто красным. Но оно и без того выкрашено в этот цвет. На нем и кровь-то не разглядишь.
Темнота. Они мертвы? Оба? Но она еще чувствует что-то. Или уже нет?
Туман перед глазами прошел. Елена вздрогнула, заметала головой, думая, наверное, что должна увидеть в лучшем случае больничную койку, а в худшем… под землей темно, ничего она не разглядит, а если руки подымет, то наткнется на шершавые доски гроба.
Все увиденное казалось настолько реальным, что она еще с несколько секунд не могла поверить, что все это было лишь видением. Что же это было? Она покосилась по сторонам, но все перекрестки были другими, не такими, как в видении. Узнай она их, все равно не успеет крикнуть Шешелю, чтобы остановился. Черное авто, несущее смерть, — проворнее, будь что будет. У нее так развито воображение, что если бы все сны, которые она видела, сбывались, она умерла бы не один раз, а уже десяток.
Что может случиться на тихих вечерних улицах? Конечно, ничего. И не надо ничего придумывать, а то беду накличешь.
Шешель соблазну произвести на актрису впечатление своей ездой не поддался. Авто он вел аккуратно, как прилежный водитель, вовсе не собираясь устраивать на улицах гонки. Изредка он нажимал на клаксон, чтобы тихоходные телеги и конки поближе прижались к обочине и дали ему возможность обогнать их, при этом не заезжая на встречную полосу и не рискуя столкнуться с теми, кто двигался навстречу ему.
Прочь плохие мысли, прочь.
«Астория».
Ей сейчас вовсе не хотелось вновь превращаться в звезду. Напротив. Вот бы отдохнуть, чтобы никто не узнал тебя, но вряд ли такое возможно, если только грим не наложить. Куда же от самой себя убежишь? Она посмотрела в окно, наткнулась взглядом на рекламный плакат очередного фильма студии Томчина. Ей не нравился этот плакат. Вернее, ей не нравилась она на этом плакате. Слишком театрально заломленные руки, голова запрокинута назад, глаза закрыты — все это слишком показные страдания. Не настоящие. Неужели она так плохо играет в этом фильме? Надо пойти посмотреть, прийти на последний сеанс, вуаль набросить на лицо, чтобы в зрительном зале, когда зажгут свет, никто ее не узнал. Можно уйти пораньше, когда зрители еще досматривают последние сцены, но тогда она не услышит, что они будут говорить после окончания сеанса. Вот бы подслушать их разговоры. Это совсем другое, чем льстивые речи критиков. Это настоящее. То, что она читает в журналах, в большинстве своем искусственное. Суррогат.
— Вы знаете, где находится «Полночный экспресс»? — спросила Спасаломская.
— Нет.
— Жаль. Я тоже. Название хорошее, и мне говорили, что там хорошая кухня и там уютно… ай, — вскричала она, будто под сиденьем у нее завелась мышка и теперь Спасаломская, увидев этого незваного пассажира, очень удивилась, — ну как же я могла забыть? У меня же справочник есть. Как же я забыла? Сейчас найду.
Она говорила слишком быстро и взволнованно. Нельзя так терять самообладание. Говорить надо сдержанно и холодно, иначе собеседник может слишком многое возомнить о своей персоне.
Черное авто как тень мчалось следом за ними, держась на одном и том же расстоянии.
Фасад «Полночного экспресса» выходил не на центральную улицу, а на прилегающую к ней. В лучшем случае дорогие авто проскальзывали мимо, а останавливались лишь в том случае, когда у них что-то ломалось. Но вероятность такой остановки была крайне мала.
Толстый розовощекий швейцар в красной фуражке отворил перед ними массивную дубовую дверь. Он выглядел лет на пятьдесят, длинные закрученные к верху усы, на отращивание которых он потратил, вероятно, уйму времени, выдавали в нем отставного военного. Он наверняка дослужился до фельдфебеля, был отцом и защитником новобранцам, а распахни он зеленую шинель с красной окантовкой, вся грудь окажется в крестах. Спросишь его: «Где воевал, служивый?», так в ответ получишь внушительный список, венчавшийся Будапештом или Веной. Что там будет посредине? Каушен, Гумбонен? Может, где-то и встречались. Такому за то, что дверь открыл, медный пятачок в руку положить будет стыдно. Надо лезть за серебром или казначейским билетом, но отставной фельдфебель свободную руку демонстративно убрал назад, за спину заложил, всем видом своим показывая, как ему приятно, что в заведение, где он служит, заглянул авиатор. Невольно он вспомнил, как сидел в окопе, ожидая приказа к наступлению, а над его головой проносились эскадры русских аэропланов, которые летели обстреливать вражеские позиции.
То ли освещение в зале оказалось слабым, то ли все так увлеклись беседами со своими спутниками, не обращая более ни на что свое внимание, а те, кто сидел в одиночестве — созерцали свои тарелки, в общем никто Спасаломскую не заметил и даже в сторону ее не посмотрел, а уж на Шешеля тем более смотреть не стоило. Серая мышка. Незаметная. Как тот студент железнодорожного университета, которого Шешель повстречал днем.
Откликнулся только официант, услышав перезвон колокольчика, который ожил ровно на миг, когда они вошли, и задели его краешком двери. Приятный звук.
Невнимание ее чуть оскорбило. Первым желанием было развернуться, уйти прочь, хлопнуть дверью на прощание, колокольчик проводит ее перезвоном.
Она еще не понимала, отчего выбрала именно это место, будто в городе нет ничего лучше, с отдельными кабинетами, где ни ее, ни Шешеля никто не потревожит, но мысли привели ее сюда, причем название возникло в голове спонтанно, будто выплыло оттуда. Здесь она вряд ли могла наткнуться на кого-то из своих знакомых. Завидев ее кавалера, они еще долго шептались бы по этому поводу, строя догадки. Кто он? Действительно — кто он? Задай ей кто этот вопрос, она пока не смогла бы на него ответить. Стеснялась она, что ли, показаться в его обществе? Она еще не понимала этого.