Собрание

5 Мне все виднее, все видней, Ау-ау — о ангел мой! Я становлюсь глухонемой. Но что же этого честней? Я слишком долго много знаю, Я задыхаюсь — пузырями Прольется только лепет злой. Тебя — и то, о ангел мой, — Дозваться ли глухонемой? Хотела я достать руками Ту точку — там, где вокализ Хватает ангела босого За пятку — то ль он тянет вниз, То ль ангел вверх его — не знаю. Меня не слышал ангел мой, И полетела вверх ногами, И становлюсь глухонемой, И с духом говорю глазами — Меня ты слышишь, ангел мой? 6. Достоевский и Плещеев в Павловском парке «Пора идти, мне надо в город. Ну я пошел, пойду, иду». — «Я провожу вас». — «Как угодно». — «Мы через парк здесь прямиком». — «Мне нездоровится немного, Припадок может вдруг случиться». — «Так заночуйте, ведь дорога…» — «Нет, нет, мне надобно домой». Через синий парк тревожный, вечереющий, шуршащий. Вот кузнечиком вдали показался Павел… Обойдется, обойдется — мимо, мимо пронесется, Может, в памятник ударит. К этим сумеркам лиловым Кровь подмешана легавой, Той, которую жестоко злой солдат трубой ударил. Как она скулила, выла. Бессильно плакал Павел, Князь великий. Горло, горло Расширяется трубою — Вот сейчас и я завою, Или ангел воет мною? Вот уж под руки схватили Меня Павел и собака И зовут: «Пойдем, писака, Поплясать». С ними трубы, и лопаты, и корона, и порфира… «Этот парк, он парк ужасный, Здесь Конец ведь где-то мира?» — «Да, вон там». — «Да, близко, близко». Римских цезарей печальных жирный мрамор представляет. Как пионы, они дремлют, Когда ночь повеет тенью, В их пустых глазницах зренье Туман вечерний обретает. «Вот Нерон. Я был Нероном. И еще я буду, буду». — «Вы не бредите ли, Федор?» — «Да, как будто. Извините. В голове немного… Одурь». Вот сейчас оно начнется. Деревянными шагами он к скамейке. «Федор, плохо?» Ах, скамейка-зеленушка, Твое тело деревянно, Вдруг ты стала осиянна. Он вцепился, задохнулся, мягко полуповалился — И скамейка вся в припадке, По морю плывет вся в пене. Ночной грозой расколот череп, Молнии, ножи сверкают. И ливень хлынул вдруг на мозг, На скорчившийся, пестрый, голый. Он расцветает, вырастает, В нем небу тесно, И тюленем Оно шевелится в мешке Худом телесном. Здесь — таинство: Случается со всеми нами что-то в миг, Когда надрывно эпилептик бьется. К нам кто-то исподволь приник, И нерожденный закричит, и мертвый тихо повернется. Здесь операция, быть может. И кто умело надрезает И зелье едкое вливает? Ужели я — марионетка И мастер нитки подправляет? Все под наркозом, под наркозом. И сад из роз шумит, гиганты розы. (Я прислонился головой к стеблю, И лепестки высоко так, высоко.) Блаженство Задувается, как свечка, И он встает, Тупой остриженной овечкой К вокзалу шумному бредет. (A боль и брага заперты в висках — «Спасу, кого могу, от этой фляги». Он будет убивать по голове Всех тех, кого убьет, — хоть на бумаге.) Фиалки запахом визжат Ночные — о, как жалки. Жалко. Захлопнут череп. Статуй ряд, Как лошадь под уздцы, ведет аллею парка. «Постойте, я вам воротник поправлю. Вам, правда, лучше? Как я рад». И с плеч, шепча, сползает Павловск, Как нашкодивший леопард. 7 Вот алхимический процесс: В мозгу у Хьюмби созревает Волшебный камень. Но это очень долго длится, Уже и крылья прорастают, Уж хьюмби полуптицы, Кентаврики с другим лицом. Вопрос лишь в том: Сначала мир захочет провалиться, Иль Хьюмби раньше высидит яйцо? Еще есть вариант — что он когда-то Уже разбил его случайно, равнодушно. Метались ангелы, оплакивая брата, Как будто бы горел их дом воздушный. 1982

Мартовские мертвецы

1. Веришь ли, знаешь ли?

Пусть церковь тоже человек И вросший в землю микрокосм, А нас ведь освятил Христос, Так вознесись главой своей Превыше каменных церквей. Раньше я все мысли говорила, Я тогда была как люди тоже, На свечу ночную на могиле Под дождем весенним я похожа. Оглянулась, оборотилась: Есть у церкви живот, есть и ноги. По живот она в землю врылась, А земля — грехи наши многи. Есть и сердце у нее, Через кое протекали Поколенья на коленях, Что кровинки — тень за тенью, Гулкий шепот покаянья. Из тела церкви выйдя вон, В своем я уместилась теле, Алмазные глаза икон По-волчьи в ночь мою смотрели. Темное, тайное внятно всем ли? О, сколько раз, возвращаясь вспять, Пяту хотела, бросаясь в землю, Церкви в трещинах целовать. И, крестясь со страхом и любовью, В ее грудь отверстую скользя, Разве мне ее глухою кровью Стать, как этим нищенкам, нельзя?