Собрание

При мне такого — «излияния ноумена» — грандиозного достоевского скандала — уже никогда не бывало, только в ее стихах. Бывал, максимум, «кукольный театр» для самой себя. Скрутит фантик и, вроде Лютера, бросит в невидимого неприятеля.

Она и прежде была скорее воспоминанием и предчувствием, чем живой современницей.

Даже более, чем теперь.

Я не хочу сказать, что ничто не изменилось с ее уходом. Я хочу сказать то, что чувствую, — что появление ее стихотворений, и позже ее самой — стало созидательной катастрофой. Потрясением, которое не перечеркнула, не отменила смерть.

Что ж я попытался бы объяснить тому, кто ей не верил и не любил? Вот не мои слова и ее ответ:

Нечто, что действовало в ее жизни, что можно приблизительно назвать «присутствием и силой Высшего» — перемагничивало обыкновенные привычные вещи. Было третьим полюсом, пятой стороной света.

Она, никогда не отводящая взгляда от смерти, спорила, как школьница с учителем.

Ей ли, с ее декартовским умом, не ведать было, что смерть неизбежна, время линейно, пространство трехмерно, Волга впадает?

Но раз на миллион не впадает, и дважды два — пять. Интуиция говорила, что чудо реально.

Порою время, идя вперед, чуть забирает вбок или откатывается вспять.

И более того — оно, чудо, весело. Благодать свободы и ее детский юмор. Неподвижное — вдруг подвижно. Пространство и время — не данность, а подарок.

Десять лет назад. В городе Вене съехались мы со знакомыми. Я из Москвы, они — из Парижа, где проживали постоянно.

Некто Андрей Лебедев, парижанин, о котором я слышал от Лены, посоветовал им посмотреть в Вене две вещи. «Охотники на снегу» Брейгеля в Кунст-хисторише-музеум и — еврейское кладбище.

(Лебедев прозаик. Кажется, про ангелов пишет, я не читал. Лена говорила, что они с ним начали сочинять какой-то роман, обмениваясь эпистоляриями. Но скоро оставили это дело. Из написанного Шварц после, если не ошибаюсь, и был ею выкроен тот самый рассказ «Трогальщик».)

«Охотников» увидели и поехали в пункт два. Еврейское кладбище занимало часть центрального городского — черт-те где. Час парились в автобусе.

И потом все — кроме меня — проклиная советчика, столько же возвращались.

На обратном пути я знал, зачем устроилось это путешествие.

В полузаброшенной аллее, в ряду других, стояла темная каменная стелла с звездой Давида и надписью — «Helena Schwarz».

Стало больно, стало страшно, стало почти смешно. Потусторонний ветерок коснулся загривка.

Как-будто, читая книгу судеб, случайно пролистнул дальше положенного.

Я чувствовал, от кого привет, и улыбался про себя, глядя в окно автобуса. Лена была жива, и мне показали только один из вариантов.

23.3.10

Ольга Мартынова

В ЛЕСУ ПОД КЕЛЬНОМ

В далеком Ленинграде начала восьмидесятых мне однажды довелось услышать, как Борис Понизовский, гениальный режиссер людей и идей, разговаривал с одной юной поэтессой о ее стихах.

Поэтесса была хрупкой, большеглазой, немного скованной девочкой, все взрослые мужчины были в нее слегка влюблены и пытались разбить невидимый хрустальный шар вокруг нее, не пропускавший никакие раздражители внешнего, чувственного мира.

Посмотрите, — так говорил Понизовский, — какие у Вас культурные, интеллигентные стихи! Как будто Вы осторожно проходите по залам музея. Или расставляете экспонаты в выставочном зале. Все утонченно, все продумано. Но посмотрите, как Елена Шварц обращается с тем же материалом. В ее стихах культура расположилась, как посуда на кухне, как белье в тазике. Это ее быт, она с этим, она в этом живет — и не церемонится! Она блюет культурой, она потеет ею. И это единственно правильное отношение. Слишком большой пиетет перед культурой вреден поэту.

Не помню, как повернулся разговор, но к теме это сейчас не относится. Понизовский назвал в нем одну очень важную вещь: Елена Шварц в семидесятых годах легко преодолела то, что было серьезной ловушкой для нескольких поколений, выкарабкивавшихся из советского невежества. Этой ловушкой было слишком трепетное, музейное отношение к той культуре, которую они ускоренно усваивали. При этом у Шварц нет насмешки, пародии, выворачивания материала наизнанку. Она остается сосредоточенно серьезной, даже если шутит. Другое дело, что это ее врожденное качество, подделать его, воспользоваться ее примером было бы невозможно — милая девушка если бы даже и попыталась, то все равно бы не смогла. Елена Шварц преодолевает пространство и время мировой культуры с легкостью акробата и уверенностью лунатика. Она уходит в запредельные пространства и возвращается с удивительными существами, уже доместицированными: китайская лиса, римская Кинфия, Божий воробей. Можно взять почти любое ее стихотворение и удивиться этому качеству.

Стихотворение “Два надгробия” охватывает девятнадцать столетий и располагается в них свободно и почти безотчетно, как в домашних тапочках. Написано оно было в 1990 году, а это означает, что миропорядок, который, казалось, был рассчитан на века, в действительности уже оседал, как снежная баба. Мировая держава СССР занимала еще свое место в географическом атласе, но была уже на дороге к атласу историческому — к Древнему Риму и Священной Римской Империи Германской нации. Елена Шварц уловила и записала это движение в режиме реального времени. Это стихотворение — сейсмограмма. Грандиозные исторические сдвиги не отменяют простых забот частного человека. Несчастье друга, потерявшего жену, вписывается в круг мировой истории. Не шумящие зимние дубы, стоящие, как на славе Рима, на щите жестких лиловых листьев, сопровождают прогулку по наряженным к Рождеству улицам, смотрят из древней германской тьмы на веселый немецкий уют. И все это видит поэт, в результате совершенно неожиданной разгерметизации границ совершенно неожиданно оказавшийся в Кельне. Все заключено во всем, все связано со всем. Все всех касается. Все, что произошло, остается навсегда. Вот один из ключей к магии этого и других стихотворений Елены Шварц.