Собрание

Но однажды мы проснулись и увидели за окном первый снег, мир, преображенный сияющей белизной. Как будто он выпал и внутри, и настала зимняя тишина.

И-ЦЗИН

В то лето я жила в Стрельне. И-цзин был мне знаком давно — не то оракул, не то зашифрованная мистерия. Собирала стебли тысячелистника, пыталась гадать, но ответы были туманны: “конец”, “еще не конец”, “вреда не будет”. Тем летом прочла где-то, что линии — гуа, по которым гадают, не обязательно получать путем бросания костей или раскладыванием стеблей, а что можно видеть их повсюду. Я и занялась этим — нахождением этих линий, я видела их во всем: в полете стаи птиц, в числе деревьев в рощице… Однажды я шла по заросшей, запутанной части парка, вдруг из-за поворота показались мальчик, его мама и бабушка с рюкзаками — вот и готовая триграмма! Беседуя с симпатичным пьяницей автомехаником, который изредка чинил мою машину, я не столько слушала его, сколько следила: сколько птиц сидит на дереве и сколько улетает. Получить гексаграмму было непросто, но еще труднее истолковать ее. Это все равно оставалось туманным.

Однажды огромное дерево упало прямо за моей спиной, когда я шла за водой. Со страшным грохотом оно повалило забор, и мальчик, ехавший на велосипеде, упал с него от страха.

Из дома напротив вышла больная женщина Нина и сказала: “Ну, ты долго будешь жить!” Сама она умерла на другой год. Болезнь ее была непонятная, Нина чахла и грустнела, а была веселая когда-то. Муж в припадке гнева ударил ее бутылкой, которую она пыталась отнять.

Это упавшее дерево было как прямая черта, как окончательное гуа и принесло мне тоже беду.

“Nefas”, — говорил Гораций, “недолжно, неблагочестиво” гадать.

А ведь один не так давно живший китаец посчитал на И — цзине, что, когда он умрет, его записи не пропадут, а за ними придет человек, которого зовут так-то, а этот Так-то тоже узнает из того же источника, куда прийти.

ПРЕКРАСНЫЙ ОСЕННИЙ ДЕНЬ

РАССКАЗ АНГЕЛИНЫ КОРОБОВОЙ

1 сентября 1941 года, за неделю до начала блокады, студенток Театрального института отправили рыть окопы под Славянку. Их посылали на оборонные работы и летом, но впервые Галя Коробова и моя мама Дина оказались в одном отряде. Целый рой девушек поселили в одном двухкомнатном домике, мама и Галя спали на кухонной плите, постелив на нее одно одеяло и укрываясь другим. По вечерам на севере небо полыхало огненными чашами — горели Бадаевские склады. Это было красиво и жутко.

Немцы были уже совсем близко и с каждым днем все ближе. Они разбрасывали с самолетов листовки. Ангелина запомнила, кроме знаменитой: “Бей жида-политрука, морда просит кирпича”, или: “Дамочки, бросайте ваши палочки, придут наши таночки и зароют ваши ямочки”, или еще такое: “Сопротивление бесполезно. Переходи на нашу сторону. Пароль — штык в землю”. На листовке в лубочном стиле изображался солдат, втыкающий штык в землю. В таком же народном стиле в духе “Кубанских казаков” изображались столы, ломящиеся от разносолов, за столами пировали немцы и освобожденные ими крестьяне.

Стояла необычайно прекрасная теплая осень, небо источало яркую синеву, и желтели, краснели листья. Девочки копали весь день свои ямочки (которые потом не пригодились: немцы наступали слишком быстро), а в середине дня шли с котелками за обедом к военно-полевой кухне. И вот по дороге туда Галя и Дина забрели в заброшенное поместье — барский дом на пригорке и заглохший сад кругом. И мама вдруг стала представлять, что они живут здесь, что они помещичьи дети и вот сейчас придет гувернантка-англичанка и станет бранить их, что они не учат уроки. А вечером крестьянки принесут малину, и они станут есть ее, облив густыми сливками. Они нашли валявшийся в траве обруч и стали хворостинкой гонять его, совсем забыв обо всем на свете, совершенно счастливые. Мама была в синей вельветовой курточке, красивая, нежная и действительно похожая на барское дитя (к тому времени ее отец уже был расстрелян, а мать сидела в тюрьме).

Ангелина говорила, что судьба подарила вдруг накануне будущего близкого ужаса такое счастье, просто невыносимое душащее счастье — там, в этом саду, в этой беготне за обручем. Потом, когда они вспоминали это, мама говорила: ей стыдно, что такая была радость, когда кругом столько страдания и мук.

Через несколько дней их перевезли ближе к городу, и они ночевали в только что оставленном хозяевами доме, ломящемся от припасов, банок с вареньем и грибов, которые не успели забрать. Девчонки хотели съесть их, но мама яростно говорила: “Стыдно, что скажут потом, зная, что здесь ночевали студентки Театрального института?” Они ничего не тронули. А на следующий день их спешно увезли в город, а туда, где они были, пришли немцы, они и лакомились тем вареньем.

Галя же рассказывала, как потом во время блокады они дежурили в институте на Моховой, там служил ночной сторож, привратник, он совсем уже был доходягой, одинокий, старый. И вот мама, единственная, кто обратил на него внимание и пожалел, принесла ему майонезную баночку супа из лошадиной кожи. И он не мог поверить в такое счастье. И руки у него дрожали, когда он взял эту баночку. Вскоре он умер.

ТАК ЖИЛИ ПОЭТЫ

И пытаться не стоит описать это малозначительное происшествие. Нужно описать нас самих — меня и Сашу Миронова, похожих и антиподов. Взаимное сострадание, жизнь, прожитая неподалеку друг от друга (во всех смыслах).

Года полтора назад мы встретились у меня в моей еще не сожженной квартире и разговаривали, кажется, о пренатальных воспоминаниях. О старости, болезнях и невзгодах, о славе и литературных успехах мы забыли. Откуда-то лился резкий свет грядущих прошлых бед, свет отчаяния, свет безнадежный. После полуночи мне страстно захотелось поиграть на игральном автомате. И я предложила Саше пойти на Сенную площадь в хорошо знакомое мне заведение, где я навострилась играть в “Блэк Джек” и часто выигрывала. Он тогда еще не был выгнан с работы из котельной, где он прилично зарабатывал, а я была бедна и еще не получала премию “Триумф” (пущенную на ремонт после пожара и на ветер). Короче говоря, у него было четыреста, а у меня сто рублей. Но я дрожала от ложного предчувствия выигрыша. Он колебался, но я его все же уговорила. Мне так не терпелось, что взяли машину и доехали до этого мрачного подвала на Сенной. Одинокие посетители жались к разбитым азартными руками автоматам. Я сразу нашла свой излюбленный, на котором был “Блэк Джек”, стала обучать Сашу на собственном примере и быстро проиграла свои деньги. Саша стал неуверенно играть дальше и тоже очень быстро проиграл все. Чувство отчаяния просто сжигало меня в этот момент, мне было совестно, что я стала виной такой бездарной пропажи Сашиных денег. Не зная, что сказать, я вдруг обнаружила последний жетон в кармане. И, не думая ни о чем и не надеясь, швырнула его в самый раздолбанный и трясущийся от жестокого обращения автомат, и он вдруг захрипел и выдал именно те самые четыреста рублей. Саша пригласил меня выпить пива в соседнем подвале, что мы и сделали в состоянии, похожем на счастье. Нежданная неслучайная милость, как бы заоблачная ироническая улыбка, как улыбка Чеширского Кота, витала над стаканами.

ШЛЕМ, ШКАТУЛКА И ЯЙЦО

“СКУПОЙ РЫЦАРЬ”

Что и кто спрятан или спрятался за персонажами этой маленькой трагедии? И спрятан ли (подобно укрытой в яйце Кащеевой смерти)? Или это просто — жадный отец и бедный сын, антиподы? Один собирает золотые монеты, совершенно бескорыстно и абсолютно иррационально. Любуясь своими сундуками, он жалеет о том, что не сможет, умерев, прийти сторожить их. В чем же корень его страсти? Об этом говорят не сундуки, хотя они тоже, но упомянутый Пушкиным два раза (при его лаконизме) шлем.

На это указывают слова Герцога, который, вспоминая детство, вспоминает о Бароне, о Скупом Рыцаре: