Страница 3 из 16
Правда, не всегда понимал, где что, от того путал правду с истиной.
Однажды белый мамонт Шэли вышел из-за утеса и стал ругаться на Людей льда. И пахнет от них, и бегают босые. Шерсть на холгуте густая, без блеска, необыкновенно длинная. Сердился, что оборванцы хотят править всеми зверями.
Хишур только хмуро тряс головой, пытаясь понять ход мыслей.
Понял такое: приятно гонять наглых оборванцев по треугольным полянам, по кривым тундряным кочкам. Приятно загнать самого наглого на невысокую лесину, затем, пофыркивая, снять сильным хоботом.
Нежно и ловко снять.
Нежно и ловко обвить хоботом.
Ловко и нежно обвить, добродушно посмотреть в глаза желтыми глазами.
Так добродушно и весело посмотреть в глаза, чтобы глупый оборванец вообразил, что мудрый мамонт напрашивается на дружбу.
А потом хряпнуть об камень.
Чтобы не думал глупостей.
Так случилось с Хишуром.
А притащили калеку в пещеру только потому, что к тому времени все пострадавшие от белого мамонта считались как бы опасными для трибы. Таких нельзя бросать в лесу или в тундре, потому что холгут рассердится еще сильнее.
Пахучее бросили! Не надо такого!
Потому и притащили Хишура.
Бросили в углу.
Он теперь сильно хромал. Один глаз не видел.
Известно, что настоящему охотнику некогда петь. Настоящий охотник всегда на ногах, всегда гонит зверя. Или спит в пологе с молодой женщиной. А Хишур ничего такого больше не делал. Только радовался. Так Люди льда думали, что Хишур радуется и смешит их. А у него просто все дергалось и тряслось. От большой слабости издавал непристойные звуки.
Так, радуясь, издавая звуки, Хишур склеивал смолой лиственничные пластинки.
Склеенные из таких пластинок копья получались опаснее, чем просто обожженная в огне палка.
Радуясь, моргая, издавая звуки, хмурый Хишур придумал веселую игру: в свободное время подняться на один особенный холм и там ждать, кто первым услышит трубящего за холмом сердитого белого мамонта. Перед игрой запрещалось есть одуванчики, чтобы не отяжелеть в беге. А еще бросали в угол на землю всякие травяные зерна и обязательно заплетали в одежду клочок белой шерсти.
Первыми вызвались восемь самых лучших охотников трибы.
Они смеялись, каждый думал, что победит. Ведь кто-то должен был первым услышать трубные звуки. Но белый мамонт Шэли налетел внезапно, как шквал. Он прижал охотников к скале, отобрал и поломал стрелы и обожженные в огне деревянные копья. Некоторые охотники от отчаяния легли лицом в землю. От таких остались только кровавые ямы.
«Кто тебя научил такой специальной игре?» — спросили Хишура потрясенные Люди льда.
Хишур хмуро ответил: «Дети мертвецов».
И объяснил: «Дети мертвецов пришли во сне и научили меня плохому».
«Вот тебе наставление, — сказали Хишуру. — Ты хмурый. Ты неправильно думаешь. Вот тебе важное наставление от твоей бабки, которая в детстве била тебя по лицу во время еды и когда ты нехорошо делал».
Сделали наставление.
Но все равно теперь боялись Хишура.
Он криво шлепал большими босыми ступнями по вытертым шкурам, набросанным на пол пещеры, страшно подмигивал, дергался, тряс головой, издавал всякие звуки и все время говорил о Детях мертвецов.
Будто приходят во сне и учат плохому.
Правда, хорошо.
Иногда неожиданный гнев нисходил на Хишура.
Тогда он страшно кусал собственную руку и рукоять ножа.
Спасаясь от такого, сам недалеко от пещеры в узком распадке поставил деревянный столб. Там. запрещал брать ягоды и земную губу — гриб. Беседуя с духами, придуманными им самим, набросал белых костей. Их теперь под столбом было больше, чем на кладбище мамонтов. Духи за это вроде бы обещали Хишуру помочь убить белого мамонта, но сами были маленькие и пугливые. Конечно, если бы вместе с Людьми льда сразу одной стаей навалились на белого мамонтд, холгуту бы не сдобровать, но пока Хишур уговаривал одних духов, другие улетали на охоту, а третьи трусливо сидели у столба и ели тухлую рыбу.
Потом их рвало.
«…убейте белого мамонта…»
Хишура слушали.
Но верить ему не верили, потому что помнили про веселую игру на дальнем холме.
А еще не верили хмурому охотнику потому, что знали, какой такой белый мамонт. В хорошем настроении он ходит раскачиваясь, земля под ним стонет. Наклонив лобастую голову, трясет мохнатыми засмоленными щеками, шумно разгребает снег единственным бивнем, добираясь до хрупкой подмерзшей травы.
Куски мерзлой земли так и летят.
«…убейте белого мамонта…»
Стареющим, почти слепым глазом Хишур всматривался в дымную мглу пещеры.
Никто не знал, что он видел в сгущающейся тьме. Спина его согнулась. Скрючился, тонким стал. Женщины, жалея, тайком поили трясущегося калеку мутной водой.
Думали, скоро умрет.
Но Хишур все не умирал.
Успел детей поменять на теплую медвежью шкуру, а жену зарезал.
Набу был.
Толстый, короткий.
Толстые короткие руки.
Толстая короткая голова.
Часто ронял каменный топор на толстую короткую ногу, потому прихрамывал.
Для уверенности вождь Набу держал при себе калеку без рук. Имя калеки никто не помнил, но знали его историю. Весной, когда растаял снег и появились травы, калека, тогда молодой, красивый, лег отдохнуть под солнцем. К крепко спящему пришел Господин преследования. Сначала проверил работу сердца, потом поймал во сне, как олешка, и унес с собой. А то, что осталось на поляне, стало плакать, плохо пахнуть, жаловаться, падать в обмороки. Раньше, если даже рыба пускала газы в ручье — слышал, а теперь хоть обкричись — ничего. Белый мамонт Шэли, встретив проснувшегося, взял в хобот толстую палку и так его отделал, что калека ходить теперь действительно мог только под себя.
Лежит, дикует.
«…в низенькой светелке, с створчатым окном, где светится лампадка в сумраке ночном…»
Тени грозно мечутся по низким сводам.
Завороженный ужасной игрой теней, калека хрипел, пытаясь выразить сложные переполняющие его чувства. Беззубая улыбка казалась детской. Охотники поворачивали круглые головы в сторону звуков. Вождь Набу тоже поворачивал голову, но смотрел больше в сторону женщины, которая раньше жила с калекой, а теперь сидела с косматыми подружками в самой глубине пещеры, плакала и сшивала лоскутки разных кож.
«…причудницы большого света…»
Ни один мужчина не видел наклоненного лица.
Женщина калеки была такая красивая, что при одном только взгляде на нее любой человек подвергался опасности умереть от сладострастного трясения. Ноги мохнатые, нежные, ходила только по мягким шкурам. Ночью вождь Набу, жадно дыша, толкал камни, запирающие вход в логово калеки. Он чуял сладкий запах теплой плачущей женщины. «Открой, — ужасно шептал. — Я никого не трону. Дай войти».
«…развитым локоном играть иль край одежды целовать…»
«Если не откроешь, — шептал ужасно, — разобью стену, сокрушу камни, выведу на тебя Детей мертвецов. Будут есть и жить с тобой. Заполнят логово холодными тенями. Станет мертвых больше, чем живых».
От волнения ронял каменный топор на короткую ногу.
«…но никого, и ничего в ответ…»
Охотясь у Соленой воды, наткнулся на шерстистого носорога.
Рог плоский. Как нож. Над ним на носу еще один — как ножик. Морда злая, будто недоспал. Волосы дыбом. А чего сердиться? Вождь Набу лишнего никогда не брал. У каждого зверя брал только одну шкуру.
А носорог сердится. Неизвестно, кем себя считал, но налетал, как буря. Псих прямо, даже белый мамонт к нему не подходил. Сделает большую кучу и идет прочь, как всякий другой зверь. Но вдруг закричит, закричит обидно и вернется быстро. Сделает еще одну большую кучу, нюхает и млеет.