На острие иглы

Сам Орзак был потомственным колдуном, из тех, чья сила передается по наследству. Все его родные кончили плохо. Прапрадеда сожгли на костре святой инквизиции за связь с дьяволом. Прабабку спалили в родном доме односельчане за то, что от ее колдовства якобы не неслись куры и она вроде бы летала на метле. А деда, известного алхимика при дворе чешского короля, отравили за нерадивость и неспособность раскрыть тайну философского камня. Мать Орзака повесилась на церковной колокольне прямо в центре начерченной мелом пентаграммы, и на лице ее было счастливое выражение: скорее всего перед смертью ей удалось-таки увидеть лучезарный лик самого Люцифера и войти с ним в греховную связь…

Орзак часами говорил о вещах, которые с трудом укладывались в голове. Об атлантах, гордом и могучем народе, однажды преступившим через грань. Об истории земель и держав после потопа. О том, что наша Земля уже миллиарды лет вращается вокруг Солнца. О циклах гибели и возрождения вселенского духа. О тайнах полетов птиц и о звездных отметинах. О миллиардах миров, разбросанных по Вселенной.

А однажды он вынул дощечку, обернутую в тонкую, но прочную бумагу.

– Хочешь увидеть сделанный с натуры портрет того, кого можно причислить к самым великим нашим врагам?

– Хочу. И кто же он?

– Вот. – Орзак развернул дощечку На ней был портрет, весьма искусно сделанный в незапамятные времена, – краски потрескались, дерево местами рассохлось. Но все равно лицо человека на нем было как живое. Обычное лицо – ни красивое, ни уродливое. Длинные волосы, борода, черные брови. Но вот глаза – ясные и грустные, наполненные светом и добротой, глаза того, кого не оставляет безучастным ничья боль на земле. – Вот он, плотник из Назарета, плод греха простодушной Марии и римского легионера-красавца и бабника. Кто, как не Назаретянин, предотвратил приход Тьмы тогда, когда, казалось, никто и ничто не в силах помешать этому. – "В голосе черного колдуна нарастала злость. – Кто виноват, что борьба затянулась еще на два тысячелетия и что мир таков, каков он есть, а не такой, каким должен был быть по замыслу Властителя Тьмы. Я ненавижу тебя, сын Марии!

– Полно, брат Орзак, – я произнес это успокоительным тоном. – К чему столь горячие изъявления чувств? Уверяю тебя, его мало трогает твоя ненависть… Иисус. Мессия. Не думал, что мне доведется увидеть его, врага Люциферова, истинный лик…

Я остался спокоен и безупречен внешне, лишь придал своему лицу выражение праздного любопытства. Но на самом деле мне хотелось зарыдать и умыться счастливыми слезами. Я увидел истинный лик Спасителя. Именно таков был он, когда пришел в этот мир, чтобы удержать его на краю пропасти. Я всматривался ь черты незнакомого и вместе с тем такого родного лица, и мне хотелось, чтобы этот облик не тускнел в моей памяти до смертного одра. Что бы ни случилось со мной впоследствии, но, ради одного этого мига, ради того, чтобы бросить взор на этот портрет, стоило проникнуть в цитадель Тьмы. И даже ненависть Орзака к Спасителю радовала. Самая темная душа боится имени Христа, ибо знает, что не только во зле и жестокости власть, но в добре и прощении…

А между тем в монастыре с каждым днем становилось все беспокойнее. Близился заветный час, появлялись какие-то новые люди. Почти физически ощущалось, как растет напряжение и нервозность ожидания.

Я уже начал привыкать к тому, что Мудрые не удостаивают меня своим обществом, но во мне нарастала тревога: а что, если первая часть плана не сработала? Тогда трудности мои возрастут неизмеримо, а возможности были невелики – Я знал, что каждый мой неверный шаг, невпопад брошенное слово тут же вызовут подозрение.

По ночам я просыпался. Мне было очень тяжело. Мутная темная аура этого отданного злу места болотным воздухом изнуряла меня, добавляло в существование какую-то гниль.

Когда мне становилось совсем невмоготу, я вспоминал тот сделанный больше чем полторы тысячи лет назад портрет, лучистые глаза того, кто Спас всех, пожертвовав собой. И мне становилось теплее на душе…

Солнце только что закатилось за лес. Вернувшись из библиотеки, я стоял у окна и обозревал прекрасный пейзаж, радовавший в этот вечерний час обилием и необычностью красок, вызывавший в душе отголоски романтических чувств и настроений. Тут дверь в мою комнату отварилась. Я резко обернулся, хватаясь за кинжал, с которым предпочитал не расставаться ни на секунду.

Весь проход заслонила массивная фигура Долкмена Веселого. Он стоял набычась, держась пальцами за рукоять пистоля, торчавшего у него из-за пояса. Может быть, мелькнуло у меня в голове, Черный Образ действительно у него, и он решился наконец разделаться со мной?

– О Магистр, ты, по-моему, не любишь припозднившихся гостей, – в своей обычной Манере добродушно расхохотался Мудрый, и исходящая от него угроза рассеялась. Я понял, что это представление рассчитано на то, чтобы немного досадить мне и выставить зайцем, боящимся собственной тени.

– Ты неосторожен, брат мой. Я не люблю шорохи и неожиданные появления за спиной. Ведь их можно неверно истолковать, а от броска моего ножа мало кому удалось уйти живым… О, конечно же, Мудрый, потом я буду очень раскаиваться. Но это будет потом.

– Ты чересчур недоверчив, Магистр, ха-ха-ха! Во всем видишь какие-то козни. Ждешь чего-то плохого даже от друзей и старших иерархов.

– Каждый из которых мечтает о моей погибели, не так ли, Долкмен?

– Конечно же, не так, доблестный Магистр Хаункас. Посмотри, у меня ровные красивые зубы, хотя мне уже немало лет. И все же я не лишился ни одного из них. Видимо, потому, что не имею дурной привычки попусту скрежетать зубами. Да и Карвен вряд ли подвержен горячим порывам, он делает лишь то, что велят ему его разум и великое предначертание, ради которого он и пришел в подлунный мир. Эх, брат мой, для Мудрого важно лишь служение, а тебя гложет неуемное честолюбие. Камень может не принять тебя! Смешно, но он обвинял меня примерно в том же, в чем я недавно обвинял Мудрых, – в приверженности к человеческим слабостям. Но он ошибался. Меня занимала лишь одна мысль – и была она о сокрушительном ударе, который мне предстоит нанести в самое сердце Тьмы.

– Камень не может не принять меня. И вам придется смириться с тем, что в час Черной Луны явится свету новый Мудрый. И далее ваша всеобщая нелюбовь, я не склонен к более грубым выражениям, хотя они и уместны, ничего не сможет изменить.

– Эх, Магистр, я не устаю снова и снова повторять, что ты мне нравишься. Я тебя ценю и в знак этого предлагаю сыграть партию в варварскую, пришедшую из далекой Индии игру, именуемую шахматами. Надеюсь, ты владеешь искусством игры в нее?

– Несомненно. Хоть «кости» мне и ближе.

– Тогда приглашаю тебя ко мне, Магистр.

– Я принимаю приглашение…

В сопровождении трех ближайших телохранителей итальянца мы спустились по винтовой лестнице вниз, прошли через тесный дворик, запертый серыми неуютными влажными стенами без окон, с узкими, острыми, хищными зубцами поверху. В центре стоял сделанный из камня круглый колодец. Здесь же стояли клетки с собаками. Это были огромные псы. Они встретили наше появление заливистым лаем…

Я остановился около одной клетки. Здоровенная, короткошерстная, с тупой мордой, походившей на лекарский саквояж и такой же по размеру, с налитыми кровью глазами и длинным языком чудовище являлось воплощением злобы. Псина бросалась на прутья клетки, и мне казалось, они не выдержат, и тогда зубы сомкнуться на моей шее. Представив это, я невольно отступил, а потом ощутил, как внутри меня поднимается ответная злая волна. Нас разделяло не более метра… Наши глаза встретились.

– Тихо, – негромко велел я.

Пес замер, уставившись на меня. В налитых кровью глазах застыла растерянность…

Пес вдруг съежился и прыжком очутился в углу клетки, будто ища, куда забиться. И жалобно заскулил.

– Я покорен, – усмехнулся Долкмен, внимательно наблюдавший за этой сценой.

– И ты считаешь, что меня не примет Камень, – обернулся я к нему.