На острие иглы

Я натянул плащ, заколол его на груди злосчастной брошью Магистра, из-за которой мне в свое время столько пришлось пережить, покрутился перед зеркалом, оценивая, как я буду выглядеть на заклании.

– С-шах-ч, – эти нечленораздельные звуки, которые изображали удовлетворение, издавал немой горбун. Он суетился вокруг меня, стряхивая с плаща одному ему видные пылинки и расправлял складки. Жалкое существо, у которого единственное счастье в жизни – услужить и добиться похвалы, сытой еды и теплой постели.

– Ну что же; пошли, – хлопнул я Робгура по руке и улыбнулся себе в зеркале. Может быть, в этом зеркале я вижу себя в последний раз. Вскоре душа покинет мое тело, которое вмиг станет холодным и безжизненным.

У меня возникла утешительная мысль: а что, если аббат просто решил позабавиться и посмотреть, как я буду себя вести во время испытания? По моему лицу и поведению ничего ему не узнать, а проникнуть своим взглядом в мою душу он не способен… Впрочем, глупости. Не надо утешать себя! Это вовсе не театральное действо, Магистр Хаункас! (Вот я уже и про себя начал величать себя так.) И вскоре тебе предстоит встретиться с Торком…

Сопровождавшие меня братья были одеты в мягкие сапоги без подошв и двигались бесшумно. Мои же шаги звучали щелчками пуль о броню. Я специально надел башмаки с тяжелыми стальными набойками. В той вязкости и неопределенности, в которые погружался мой ум с приближением назначенного часа, в длинных, замысловато изогнутых, с нишами и провалами узких коридорах, освещенных неверным светом чадящих факелов, постукивание стали о камень, эхом отдающееся от стен, укрепляло во мне ощущение реальности.

Меня качало. Казалось, пол коридоров вот-вот встанет на дыбы. С утра я был как пьяный. Сперва мне подумалось, что в еду подмешано какое-то зелье, но потом понял, что это Серебряная Цепь и ожидание пришествия Торка повергают всех жителей монастыря в какое-то отупение. На лицах я видел потерянность и тягостное ожидание.

Шанс выстоять в приближающейся схватке мне давали лишь мои здравомыслие и воля.

Эх, Эрлих, Эрлих, сколько раз ты мог погибнуть, умереть самой разной смертью – благородной или позорной, тихой или мучительной! И тогда, когда в Карибском море дрался с корсарами у обломанной ядром мачты, а рядом со мной один за другим падали бравые матросы. И в жаркой Индии, когда попал в плен к язычникам и те решили испытать на мне свои мерзкие ритуалы в поклонении отвратительным, уродливым богам; и в Марселе, когда в портовой таверне давал отпор полудюжине пьяных головорезов с английского торгового судна; и в Москве, когда, замороченный Хаункасом, стоял с кинжалом и пистолем перед отъявленными разбойниками… Мог я погибнуть и в десятках других мест, но всегда выручали меня собственная ловкость, твердая рука да еще ожесточение. Теперь я чувствовал, что любая из тех смертей была бы истинной благодатью по сравнению с тем ужасом, который будет вызван темным искусством колдунов и Мудрых Ордена из глубин астрального мира…

В Зале Камня все уже были в сборе. У стен стояли монахи в синих плащах с красной подкладкой. Они держали в руках факелы, от которых исходил тошнотворный запах. Огонь факелов был какой-то неяркий, нервный, неустойчивый, поэтому казалось, что все здесь дрожит, находится в движении. Даже Цинкург, казалось, меняет форму.

– Сюда, – прошептал монах, и я встал в центр пентаграммы, очерченной рядом с Цинкургом.

Монах тут же бесшумно отступил к стене, и мне показалось, я остался наедине со всей безбрежной, бескрайней Вселенной. Чувство одиночества было щемящим, болезненным.

Я с трудом держался на поверхности реальности. Зыбкость и неуверенность затягивали меня, обволакивали мозг. Может, в горючее вещество факелов было что-то подмешано?

В десятке метров справа от меня в стрельчатой неглубокой нише стояли огромные, почти в два роста человека, бронзовые часы. О, если бы их ход мог добавить мне уверенности в незыблемости и прочности этого мира, но они не тикали размеренно, как положено часам, а издавали какой-то скрежет и шипение. И стрелки у них то ползли вперед, то прерывисто начинали двигаться назад. И я понял, что не могу здесь уцепиться даже за то, что кажется не подверженным никаким влияниями-за время. Великий Хронос тоже отступал перед неопределенностью этого странного мира, и куда собиралось прийти древнее Зло.

Трое Мудрых, величественных и неприступных, словно изваяния, завернутые в точно такие же, как у меня, черные плащи, полукругом стояли по другую сторону камня. Они не двигались, казалось, даже не дышали. Они не были ни расслаблены, ни напряжены – просто безжизненны, будто вся жизненная сила, загадочная, делающее неживое живым, ушла из них в магический камень. И Цинкург, подпитываемый их жизнью, их силой, оживал. Что-то неясное и неописуемое начинало проявляться в нем – отражения каких-то дальних миров, несусветных реальностей, что-то скользкое и отвратительное, чего я не мог воспринять. Если действительно смерть моя придет оттуда, то жалок мой жребий, и будет он еще хуже, чем я ожидал.

«Господи, – прошептал я про себя. – Я любил тебя, внимал слову Твоему, мечтал о царстве добра и справедливости. И в эту обитель греха, порока и ничтожества человеческого пришел я только ради служения светлой истине, которую Ты нес людям. Так не дай мне погибнуть так страшно!»

Я всегда не любил желтый цвет – цвет измены, разложения, неопределенности и размытости. Именно желтый омерзительный туман наполнял сейчас глубину сатанинского камня. Туман, дышащий, живущий какой-то своей зыбкой (как я ненавидел теперь даже само это слово!) жизнью. Он все плотнее окутывал мой мозг. Я изо всей силы впился ногтями в кожу. О, боль, иногда ты бываешь спасительна! Я прикусил губу, и путы зыбкости и тумана немного ослабли.

– Пробил миг, – донесся до меня низкий, безличный, совершенно незнакомый голос. Скосив глаза, я понял, что принадлежит он аббату Карвену… Или тому, кто владел сейчас его телом. – Он идет!

Будто прошелестел ветер и тронул беспокойные языки факелов, зашатались, запрыгали тени. Я ждал. Мои мышцы каменели, лицо превращалось в безжизненную маску.

– Он здесь!

Этот голос не принадлежал ни Карвену, ни кому-либо из Мудрых. Он был нервным и хриплым. Голос возбужденного сверх меры, готового биться головой о пол человека. Я видел таких больных. Но те были подавлены и жалки, а обладатель этого голоса был могуч, он обладал Силой Такой Силой владеют шаманы и колдуны, но их мощь лишь ручеек по сравнению с этой, помноженной на помощь камня и Мудрых. Я хотел увидеть его. Может, к этому времени, очарованный Цинкургом, я был немного не в себе, но меня жгла одна мысль: увидеть хозяина голоса, будто в этом заключалось что-то важное. И он вошел в опоясывающий камень трехметровый круг, в котором могут пребывать без опасения лишь Мудрые и избранные и в котором сейчас пребывал и я.

В круг вошел палач!

Это первое, что мне пришло в голову, – палач! Красный балахон, красная маска с прорезями для глаз. Во всем мире так облачаются только палачи. Он поднес дрожащую руку к лицу и сорвал с него маску, разорвав при этом плотную материю так легко, словно это бумага. Открылось длинное, изъеденное морщинами, хотя и не очень старое лицо с правильными чертами. Когда-то оно было красиво.

Человек в красном обвел огромными, горящими безумием глазами Мудрых, потом остановился на мне. Его взор будто высасывал из меня все тепло, подталкивал в бездну. Я ошибся, это был не палач. Это был Орзак Нечестивый.

Людей с истинными магическими способностями не так много. Появляются они по непонятному промыслу Тьмы. Ордену всегда нужны были колдуны, ибо даже Мудрые владеют лишь зачатками этого великого искусства и по сравнению с истинными его мастерами – беспомощны. Правда, у Мудрых есть иное – сила Камня, способная управлять людьми и событиями. Зато у колдунов – темная энергия души и черные знания, собранные ими по крупицам. Поговаривают, что объединяет колдунов какие-то свои связи и интересы, не всегда отвечающие интересам Ордена, но это, возможно, лишь легенды.