Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 99 из 100



Тут необходимо сказать следующее. Прекрасное и глубокое чувство патриотизма, которое невозможно ни отрицать, ни сбрасывать со счетов, говоря о ее творчестве, было так же несовместимо с казенным псевдопатриотизмом, как трепетная лань и конь из известной поэмы. Но коня и трепетную лань упорно стремились запрячь в одну тележку — из соображений, бесконечно далеких от поэзии!

Но всё перевешивало стремление вернуться на Родину – во имя этого Мария Вега готова была, как андерсеновская Русалочка, ходить по ножам. Но только не онеметь, потому что каждым словом она служила своей «сероглазой вечной Матери»! Она писала мне в одном из писем: «Даже то прекрасное, что удалось повидать в разных странах, мне уже ничего не говорит… Только Россию, такую неизведанную, такую необыкновенную, я была бы готова пешком исходить, и на это не хватило бы длинной жизни. Меня на импрессионистов заманить невозможно: всем им предпочту московский переулочек, низкий старый домик за забором, тоненькие осенние деревья, огромное московское небо».

В этом нет никакой «узости интересов». Наоборот, и Марию Николаевну, и всецело разделявшего стремление к «неизведанной России» Михаила Максимилиановича интересовало всё: картины, выставки, театральные постановки, фильмы, лекции о поэзии, которые я в те годы читала (рассказывая своим слушателям и о стихах Марии Веги, что глубоко волновало и трогало ее…), даже диссертацию мою о судьбах пейзажа они одолели поистине героически, с лупой в руках – четыреста страниц! – встречи с людьми, нравы, судьбы, лишь бы это касалось России. Пластинки, книги, рисунки, стихи шли в Берн бесконечным потоком, а они просили меня: «Присылайте, присылайте свет в конвертах».

После смерти Михаила Ланга жизнь в Берне потеряла для Марии Николаевны всякий смысл. Не говоря о том, что она оказалась на грани полной нищеты (уже и до этого, из-за катастрофического падения доллара, что сказалось на пенсии Крылатого, эта угроза надвигалась…), она и душевно не могла опомниться от потери своего «близнеца». Все окружающее казалось ей «картонными декорациями», жить стало не на что (уроки французского едва-едва давали возможность как-то существовать), а главное – незачем… Берн терял свое былое очарование, на глазах становился чужим и враждебным. Налоговые чиновники, квартирохозяева и вся армия «бессмертной пошлости людской» терзали ее, как могли. «А ведь я, кажется, поэт! Разве поэта так затаптывают?» – горестно недоумевала она, и все ее помыслы были об одном: чтобы «сероглазая вечная Мать» услышала, позвала… Иногда она так и засыпала, в изнеможении, с телефоном на груди, боясь пропустить долгожданный звонок из Москвы… И порой он раздавался, и Вергилий упрашивал: «Голубушка, переждите как-нибудь, вопрос решается!» Это длилось, кажется, без конца. Но вот – свершилось!

Как забыть 25 августа 1975 года, день ее возвращения на родную землю! Мы встречали ее в Шереметьеве с цветами, а Дина Анатольевна Терещенко, «Мона Лиза», держала в руках… валенки, русские валенки, о которых Вега так мечтала «там», чтобы пройтись по русским снегам!

После всех радостных волнений – отъезд в Ленинград, в уже знакомый Дом Ветеранов Сцены. Всё как будто хорошо: встретили с почетом, комната прекрасная, чудесный парк, еще не знакомые, но вроде бы доброжелательные обитатели «Савинского дома»… Но что вдруг так защемило сердце, отчего в первом же, еще восторженном письме оттуда тревожащий вопрос: «А что же дальше?» – и просьба: «Приезжайте скорее!»?

А дальше было разное. И радостное узнавание заново родного города, прогулки в белые ночи вдоль Крюкова канала, и сирень – любимые цветы Крылатого, и неотступная тоска по нему, и стремление выполнить его завещание вопреки всем житейским преградам … И новые друзья, и старые, не забывавшие ее. И волнения, связанные с выходом книги стихов в Москве… Эти «Самоцветы» (1978) обошлись Марии Николаевне крушением одной из ее иллюзий. Когда-то она жаловалась мне на «пиратские нравы» парижских издателей. Каково же было ее онемение, когда в издательстве «Современник» (главным редактором которого тогда был В. Сорокин) рукопись для начала урезали вдвое, а затем Вергилий – понятно, без свидетелей – заявил ей, что надо отдать часть гонорара для того, чтобы книга вышла «поскорей»! Разумеется, Мария Николаевна не скрыла своего потрясения от меня, а я не собираюсь сейчас скрывать этого от читателей. Понятно, не пойман – не вор, и в чей именно карман попали эти деньги – дело темное, но надеюсь, что каждая монетка, до последнего пятака, еще обернется горячими угольями на Страшном Суде!

И все-таки книга вышла, голос Марии Веги зазвучал на Родине. Она была полна творческих замыслов, на двери ее комнаты бессменно висела табличка: «Я РАБОТАЮ», и машинка стучала вовсю…



В ДВС она обрела нескольких близких ей по духу людей, но в целом атмосфера «преддверия гроба», царившая там, оказалась слишком тяжела для нее. Она не чувствовала себя «достаточно старой», не могла смириться с бесконечными обострениями болезней, со многими «казенными гримасами», которые для нас привычны с рождения… Легче всего, пожалуй, с великолепным чувством юмора переносила бытовые трудности: то вдруг исчезнут во всем городе чай или спички, то нигде нельзя достать нужных по цвету и размеру пуговиц, – дело житейское! Наводнение ее восхитило. Ночные хулиганы, ворующие в парке цветы и овощи с ветеранских грядок и однажды ночью запустившие в ее освещенное окно камнем, ее не пугали. Но от мелких дрязг и столь же мелких страстей, кипевших «в преддверии гроба», она неизменно и неуклонно отстранялась, уходила в одинокие прогулки, в работу». Кольцо одиночества сжимало всё плотней, она чувствовала, что скоро, скоро ее Крылатый приплывет за ней на ночном корабле и позовет за собой… Это не страшило, а радовало.

Книга стихов с таким названием – «Ночной корабль» (1982) увидела свет уже после смерти автора. Мария Вега умерла 27 января 1980 года, собираясь в Москву с подготовленной рукописью о бабушке – знаменитой актрисе, озаглавленной «Александра Карловна». Она вычитывала ее до последних минут. Уже лежал на столе билет; позвонив мне накануне, она сообщила о часе приезда, весело добавив: «А я Вам что-то интересное везу в подарок!» Я так и не узнала, что же на этот раз она собиралась мне подарить… Ее подарки бывали экзотичными – так, однажды это оказался кокосовый орех, с приложенным к нему стихотворением; драгоценными – большой топаз, из тех, что когда-то привез ей Крылатый; просто милыми и заботливыми – красный японский зонтик, белый пуховый капор. Она подарила мне все свои книги стихов с трогательными надписями, всех своих друзей, столько ярких воспоминаний… Что же еще она могла мне подарить в свой несостоявшийся приезд?

Но, что бы это ни было, самый прекрасный подарок жизни – она сама. Звезда, найденная мной на земле, озарившая мою судьбу надолго. Навсегда!

Двадцать лет я не могла прикоснуться к трем большим папкам, хранившим в себе подлинное сокровище – письма Марии Веги, которые трудно даже сосчитать — ведь наша переписка длилась без перерывов с 1968 по 1980 год. Множество стихов, еще не публиковавшихся, фотографии, ее рисунки. Несколько ее переводов. Два-три письма Крылатого… Всего не перечесть! Это было долгие годы моей «черной жемчужиной», я хранила эти папки, даже не надеясь, что когда-нибудь смогу всем этим поделиться со многими людьми, показать прекрасное лицо этого большого поэта и замечательного, близкого мне, как никто, человека…

Теперь такая возможность представилась. То, что было жизнью, стало книгой. И эта книга – перед вами.

В нее вошли целиком все три парижских сборника Марии Веги, избранные стихи из трех ее книг, вышедших на Родине, а также не публиковавшиеся до сих пор стихи и переводы. Особое место в книге занимают письма – это своего рода документальная «эпистолярная повесть» с множеством интереснейших и живых подробностей. Здесь ничего не придумано и не добавлено: Судьба, эта «Великая комбинаторша», умеет «сочинять» неповторимо-причудливые, трагически-прекрасные жизни лучше нас.