Страница 69 из 100
Знаете ли Вы, что моя книжка стихов благополучно родилась? А «Александра Карловна» тихо спит в издательстве «Искусство». Мне вышлют 50 книжек «Одолень-травы», так что скоро получите. Я бы сказала, что этот сборник очень специальный по подбору, но говорят, что им открывается дорога к следующему, менее узкому по тематике. Поживем, увидим. Главное, что я заговорила, хотя бы и четверть голоса, на родной земле. Вместе с Вами переживаем все волнения, связанные с защитой диссертации. Но я за Вас не боюсь и уверена в полной победе. Ничто настоящее не проваливается. До скорого письма!
Ваша Вега
16.
30 января 1971
Дорогая наша Светлана!
Ваши письма похожи на ларцы, наполненные драгоценностями из самых разных стран, которые хочется примерять перед зеркалами и без конца перебирать. Вспоминается шкатулка моей тети, которую она позволяла раскрывать и разбирать, когда я «хорошо себя вела». По моему тогдашнему возрасту, она мне казалась неисчерпаемой, и каждая вещица содержала в себе истории, сказки и картины. Содержание Ваших писем и стихов в тысячи раз богаче той шкатулки. Как же тут жаловаться на отсутствие «презренного металла», когда с такими письмами, не тратя ни денег, ни времени на таможни, можно часами путешествовать! Глаза разбегаются, и просто не знаешь, за какую строчку ухватиться, чтобы отвечать.
Это письмо пришло под знаком собаки, которую долго пристраивали, кончилось тем, что она поселилась в столовой, прислонясь к большой банке горчицы, никогда не сходящей со стола. Михаил Максимилианович постоянно рассматривает этого нового домового и замечтал иметь точно такого же, но живого. Что-то есть в дивной собаке от Врубелевского Пана, и древнее, и земное, и мудрое, а во всем этом – прочная дружба, на которую можно положиться, закрыв глаза. Поселился наш пес в столовой потому, что я всё, что мне особенно нравится, тащу в эту столовую, и становится она своего рода «тетиной шкатулкой».
Из Комитета сообщили, что книжки мне высланы. Не обошлось без типографских шалостей, и право же есть от чего рвать на себе волосы. В одном из стихотворений вместо «ели» преспокойно напечатали «если»: «И если в шелесте ветвей», создав неожиданно новую древесную породу. Пусть знают читатели, что в Москве развели деревья «если»! Меня утешают тем, что эти небрежности хоть и досадны, но «смысла не искажают», как будто в стихах важен только смысл!
Книга о бабушке блаженно спит и неизвестно, не переспит ли и мою собственную смерть. Когда я узнала из Вашего письма о бесконечных хождениях по мукам, где какой-то страшный Горлит (или Гориздат?) напомнил мне Змея-Горыныча о трех головах, то и тени оптимизма у меня не осталось. Змея-Горыныча, картонного, яркозеленого я видела в мои шесть лет, в театре, и до сих пор не могу забыть, как он шлепал, качаясь, по сцене и был громадного роста, а в животе у него было окошко и в нем – голова актера, с черными усами, лихо закрученными, и с совершенно безразличным выражением лица. Заедал ли этот Горыныч книги, проглатывая их на долгие годы?
Наша жизнь?.. Склоняйте слово «нога». «Ногой, ноге, ногу..» Ее обладатель почти всё время лежит, или сидит, вытянув перед собою эту трудную приставку на стул с подушкой. Тем не менее молодые наши души не унывают ни из-за ноги, ни из-за «этой зимы» и так же раскрывают руки навстречу воображаемым счастливым переменам, как добрый дух на сшитом Вами календарике. Ношу его в сумке.
О молодых душах: вполне с Вами согласна насчет стыдливой крылатости Михаила Максимилиановича. Очень правильно и глубоко замечено! Если бы я писала его портрет, то он был бы тем водяным ангелом, с крыльями-плавниками, который берет душу утонувшего мальчика, мешая ее с пузырьками, и вместе с нею смотрит, «как где-то рядом дерево идет».
О поэте Н. Гронском. Не к своему, а ко всему зарубежному стыду, скажу, что за всю мою жизнь в Париже я никогда не слышала этого имени и не имею понятия о таком поэте. Это тем более странно, что о нем никогда даже не заикнулся Сергей Маковский, постоянно выкапывающий новые таланты изо всех углов, всегда с кем-то носившийся или кого-то съедавший живьем, а уж от него я имела не только горы имен и стихов, но и почти все книжечки, издававшиеся с 20-х по 50-тые годы. Не слышала я о Тройском ни от Злобина, ни от Марины Цветаевой, и могу с уверенностью сказать, что о нем не заикался Ходасевич. Может быть, Вы найдете в Ленинке «Современные Записки» и «Числа»?.. Со своей стороны, если нападу на след – сейчас же сообщу.
Целуем Вас оба, обнимаем, неутомимая наша собирательница света.
Ваша Вега
17.
29 (?) февраля 1971
Наша дорогая Светлана!
Сегодня уходит этот ужасный «сечень», модернизовавший себя в «февраль». Вот уж правда, прислали свет в конверте! Как ни трудна жизнь, особенно под знаком Горыныча, она у вас там кипит и бурлит. Музеи, импрессионисты, всевозможные хождения по мукам, планы на будущее… Боже мой, какое изобилие!
Ваше письмо читали вместе, целый час, а стихи отложили и «после-кофе», в 4 часа, т. е. время полного покоя. Кстати о покое: помните у Булгакова, Мастер и Маргарита уходят в Дом покоя после смерти? Мы всегда наш бернский скит так называем, а у Мастера есть даже черная шапочка. Но тут и не без Андерсена который всегда где-то поблизости. Всю жизнь я прожила в его атмосфере, и сейчас он не устает создавать целые миры во всех предметах, будь то зажженные свечи или ворчливая кастрюля на плите. А за стенами дома теперь все меньше интересного. Ни выставок, ни фильмов (советских не дают никогда), а в библиотеку ходить лень, уже потому, что дома столько накапливается чтения, – дня не хватает. Правда, я решила заставить себя оторваться от русских авторов и заняться разбором швейцарских поэтов, о которых ровно ничего не знаю.
Гронским Вы меня сконфузили! Вот Вам и Париж, «мировой светоч»! Вернее всего, что скромность и изолированность от литературной братии и сделала его имя будто бы неизвестным. Я лично не люблю цветаевского влияния и морщусь от ненужное о «ушед» вместо «уйдя». Происхождение слов, общность корней и дохождение по этим корням до смысла, якобы их обобщающего, у Марины, под конец, дошло до мании, когда она доказывала внутреннее родство слов «пудель», «педель» и «педаль». Для моего ленинградского Икара, обожавшего Цветаеву и очень с нею дружившего, все, что она писала и говорила, было законом. У нее был огромный дар, обещавший в молодости дать очень много. Много она и дала, но, к сожаленью, влияла не тем, что в ней было ценного, а «пуделями» и «педалями». В Париже был очень милый человек, Борис Веснин, ученый, работавший в Пастеровском институте по гормонам, но от гормонов, благодаря которым Пастеровские мудрецы намеревались создать лошадь величиной с кошку, и кошку величиной с лошадь (Боже мой, какой опасности избежала Киса Куприна, у которой кошек – не меньше дюжины!), Бориса всегда тянуло к поэтам, и он посещал всякие группы, сидя в углу и слушая стихи. Однажды, никому не говоря ни слова о придуманной им шалости, он из такого угла заявил, что хорошо знает Марину Цветаеву и нашел у себя се неизданное стихотворение, которое она ему посвятила. Начало было такое:
Пращур –
Хлыщ,
Чересчур
Прыщ,
Дальше шли глубокие слова:
Я, землю грызя:
Близко ль здесь вода?
Он, в облако лбом:
Льзя!
Это разбиралось поэтами с большим жаром. К сожалению, у многих пращур с чересчуром и «льзя», нет-нет, да и проявлялось в вариантах. Но уехав в сторону Марины, я оставила в стороне Гронского, искренно жалея, что ни его, ни о нем ничего не знала. Придется мне с зарубежной поэзией знакомиться через Москву, более осведомленную насчет пиитов, чем мы.
Ни в коем случае не собираюсь выступать критиком поэзии и поэтов, говорю просто, как их чувствую, и это, конечно, субъективно. И так – во всем. Вибрации, вибрации! Ну, как объяснить, что многие композиторы для меня пустой звон, а Вивальди, Альбинони – само очарованье? Добрый Фет мне чужд, и чужда помещичья музыка Тургенева, в котором (как и в Фете) все же принимаю многое. Пишу – и засмеялась, потому что Вы заставили меня вспомнить моего отца, который по поводу строчек «Я пришел к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало» искренне удивлялся», что поэт считает нужным заявлять об этом «в рифму» Но это просто к слову пришлось, а уж на отца моего, как на ценителя стихов, никак нельзя сослаться. Он честно говорил, что никогда не смог одолеть «Онегина». Что касается Толстого, то я вполне понимаю его склонность к Фету, но прибавлю, что Толстой насчет пониманья стихов был слаб. По-русски Верлен совсем не то, конечно (Толстой-то его слушал по-французски), никакого звука стиха в переводе не остается, но и сам смысл яснополянского старца вывел из себя: «Небо из меди, без света. Кажется, что луна живет и умирает». Кроме чепухи и набора слов, Толстой в этом ничего не нашел. «Где это он видел медное небо?» А уж, казалось бы, увидеть его медным нетрудно, особенно художнику слова.