Страница 63 из 100
Получилось вполне удачно, но я с волненьем ждала последнего акта с полустанком, а моя приятельница, Софья Михайлова Радищева (мать Кирилла Радищева, героя французского Сопротивления, о котором написана моя поэма ), меньше волновалась за свою роль в пьесе (она очень хорошая актриса), чем за мой позор с оформленьем. Наконец дело дошло до последнего поднятья занавеса, и вдруг, все присутствующие на репетиции, как по сговору, начали аплодировать. То же самое произошло и на самом спектакле: взрыв хлопков, просто раскат грома, перед сценой, где еще не появились актеры. Знаменитые сигнальные огни так прелестно горели в дали, казавшейся туманной, лилово-голубой и бесконечной, и столько было настроенья в одиночестве полустанка и в далеких деревушках, где начали зажигаться огоньки, что я сама себя готова была поцеловать.
Один акт этой пьесы, между прочим, был приобретен Москвой. Мне прислали магнитофонную ленту, которую я храню, как реликвию. Играли артисты МХТ, театра Сатиры и театра Вахтангова. Должна сказать, что парижская труппа, в которой играли старики Павлов и Греч – бывшие артисты МХТ, а также их ученики, и хорошие актеры эмигрантской пражской труппы того же МХТ, были на высоте и, что самое интересное, – прослушивая московскую игру, я удивилась полной одинаковости исполненья, – настолько и те, и другие, одинаково поняли свои роли и автора. Как мне всё это было приятно и сколько волненья, когда первый раз была поставлена лента, и заговорили живые голоса!
Потом уже и играть было некому и негде. Театра больше нет нигде, артистов тоже. Существует, в Париже, студия, где молодежь старательно избавляют от вопиющего французского акцента и, нанимая время от времени залы для показательных спектаклей натаскивают ребят на Островского, получающегося грустно офранцуженным. В Швейцарии, в Лозанне, есть, говорят, какая-то ревностная группа любителей, и это всё.
Меня очень тронуло то, что Вы прислали мне снимок с рисунка на печке. Очень хорошо, и опять – очень «свое», так как я сама большая любительница рисовать, если не на печках, которых нигде нет, то, во всяком случае, на стенах. Швейцария мой пыл обуздала: мы живем в меблированной квартире и чужие веши неприкосновенны.
Кстати, о Швейцарии. Я ее люблю больше всех стран, в которых жила долго или недолго, Прежде всего, за ее природу. Мы избаловались тут изобильем берез и рябины, лесами, похожими на родные, и буйством цветов, которые швейцарцы любят и хорошо знают, Вот уже зацвели кругом все сады и садики, скоро у нас под окнами зацветет сирень. Есть и соловьи. Кода солнце близится к закату, ветер доносит до нашего балкона запах стада, такой знакомый, совсем как дома, в деревне. Потом запах проходит и начинает пахнуть свежей, здоровой землей, травой, листьями, просто не надышишься. Вообще, помимо красоты, здесь много хорошего. Главное – спокойное достоинство и приветливость людей…
В 1963-м, приехав совсем недавно и мало кого зная, мы с мужем сильно заболели: Михаил Максимилианович – открывшейся диабетической язвой ступни, из-за которой дважды был разговор об ампутации ноги, я – нарывом в почке, камнем и общим заражением крови, так что нас вдвоем отвезли в госпиталь, где обоих выходили, продержав четыре с половиной месяца. Во Франции это было бы адом, в Америке понадобились бы огромные деньги, иначе погибай, а здесь, и сам госпиталь, и уход, и настоящая любовь к человеку, которая, сама по себе, активнее всяких лекарств, сделали эти месяцы одни из лучших воспоминаний и очень много нам дали для ума и сердца.
(Стихотворение «Дерево» относится к этой эпопее.)
Относительно нашего приезда на Родину: делаем всё, чтобы попасть в Москву в двадцатых числах сентября. Основной задачей была и есть победа над ногой Михаила Максимилиановича, который всего лишь месяц, как начал выходить и гулять… Я уже упоминала о том, что система жизни в Европе (в Америке, вообще, все кверх ногами, – я о ней и не говорю) так отличается от той, которой живете вы все, что самые простые вещи нам представляются сложными, может быть именно потому, что они проще, чем здесь. У нас есть только один близкий человек, который поможет и разобраться, и ориентироваться: это Ксения Куприна, дочь писателя, вернувшаяся на Родину лет десять назад, как раз после того, что блестяще сыграла главную роль в моей пьесе «Ветер». Она, конечно, возьмет под свое крылышко немного растерянных путешественников… Ксения (Киса для всех) – славный друг и хороший человек. Но, возможно, что в это время наша Киса будет занята или в отъезде, так как она актриса…
Мы ничего не знаем о простой повседневной жизни на Родине… Конечно, у страха глаза велики, наверно, все гораздо проще, чем кажется.
Просмотрела свое длинное письмо, вижу, что совсем не то рассказывала, что хотела, – увлекалась во все стороны, но на этот раз останавливаюсь. Вы пишете, что хотели бы знать о моей жизни, а она так непозволительно длиннее Вашей и так загромождена городами, скитаньями, людьми, встречами, впечатленьями, что не знаешь, какие камушки вытягивать из этой огромной мозаики.
Когда будете мне писать, расскажите побольше о советской литературе… Какая атмосфера, какая обстановка, что от вас требуется, как обстоит дело с изданием книг? Не удивляйтесь, – поверьте, что если я Вам начну подробно рассказывать об издательском деле крут в Европе, то Вы себя почувствуете на другой планете и у Вас закружится голова.
Ваша карточка стоит в моем любимом углу, на маленьком окне, выходящем на балкон, и окружена целым садом какого-то неизвестного растенья, которое за два с половиной года разрослось из небольших двух хвостиков в целое покрывало, заняв большую стену и норовя вылезти в другую комнату. Под Вами и растением – столик с… (спрашиваю мужа: «Как эта штука по-русски?», отвечает: «Пикоп», совсем уж не по-русски. Оказывается, ни он, ни я не знаем! Хороши русские!) Словом – то, что здешние называют граммофоном, и все любимцы тут же, с Бетховеном во главе. Рядом – удобное кресло, в которое я спешу сесть, когда рассвет, и читать.
Вы нашли, что у меня «вид солидный», но ведь и годочков немало, хотя я их вовсе не ощущаю и нрав у меня весьма живой.
От души Вас целую. Привет папе, маме, сестре, отчему дому, рябине. От мужа – тоже, самый дружеский. Ах, как хочется скорее в дорогу! А ему-то каково будет повидать свой родной Морской корпус в Ленинграде, куда мы непременно поедем!
Ваша Вега
3.
21 августа 1968
Дорогая Светлана Львовна, пишу очень мало, так как 1-го сентября мы будем в Москве. Как только где-то пустим корни, позвоню Вам и буду с нетерпением ждать встречи. Всё, что произошло – выше всех ожиданий и надежд. Слов нет передать, что творится в уме и в душе… Спешу подать голос, чтобы Вы знали, что мы оба живы, Вас ни на минуту не забываем и радуемся предстоящей встрече. В редакции будут знать о часе прилета нашего «Туполева», также и Ксения Куприна, которая обещала встретить. Не распространяюсь о переживаньях, – Вы их не можете не понимать. Целую Вас крепко, от мужа сердечный привет. Кто сказал, что реки не текут обратно?
Ваша Вега
4.
20 октября 1968
Моя дорогая Светлана (упразднила Львовну и верну ее Вам через 10 лет!)
Да, ужасно трудно втягиваться во всё то, что отступило очень далеко в первые же московские минуты. Есть даже чувство виноватости перед садом, который так старается утешить меня осенними красками, подделываясь под Левитана.
Кроме огромной радости повидать Родину и друзей, опалам конечно, и досада на то, что чего-то не доделали, чего-то не досмотрели, о чем-то не договорили, особенно мы с Вами, – ведь столько хотелось спросить, столько узнать, понять, а всё свелось к оборванным встречам, из которых самая значительная – наш визит в общежитье, где вся атмосфера и, главное, Ваши этюды дали больше Вас, чем где бы то ни было в другом месте. Тут сейчас даже такие мелочи огорчают, как то, что я, например, не увидела сразу чудных редисок, которые нашла на подоконнике в номере «России», не поняв, откуда взялось такое чудо, а когда муж сказал, что оно принесено Вами, я возмутилась, что простого «спасибо» не сказала, причем все-таки забыла потом, в аэропорту, поблагодарить! Теперь эти редиски прибавились к тому, как трогательно и тепло Вы меня проводили до самой посадки в самолет, и я сказала бы, насколько это для меня ценно, если бы не боялась расчувствоваться и впасть в сентиментальность.