Страница 14 из 100
Зима
В картонке шляпной, завернувшись в Гребу метлой но синему ковру И уплываю в шепоты и шорох, В мою непостижимую игру В моей игре ни смысла, ни разгадки, Но снег идет… Но в окнах стынет сад, Но занавесок призрачные складки Висят, как неживые паруса… Я уношу их грусть в своей пироге. Плыву, колдую взмахами весла И огибаю мамонтовы ноги Опасного дубового стола. И в воздухе, навстречу, невесомо, Не шкап, а остров замедляет ход. На острове, в шалашик Дяди Тома Лег умирать ненужный Дон Кихот… Молочный день застыл оцепенелым, Еще печальнее, еще светлей… И зеркала, захлебываясь белым, Стоят лагунами без кораблей. 1937 ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕДЬ Мне было восемь лет, и каждый вечер, В прадедушкином кресле, у окна, Я пряталась и часовую стрелку Просила набожно – не торопиться, Замедлить бег и оттянуть минуту, Когда, на лоб железные очки Подняв, на циферблат посмотрит няня И скажет: Спать пора! Но алая стрелка не слушаясь, указывая пальцем На ненавистную мне цифру – девять. Мол кровать стояла в темной нише, А на другом конце, под образами, Среди горы подушек, – странный гном, – Малюсенькая бабушка лежала И перед сном укладывала зубы В свой неизменный голубой стакан. Мне нравилось подняться на локтях, Из-за стены выглядывать украдкой И видеть золотого Гавриила, Грустившего в киоте, за стеклом, И бабушку, с ее седой косичкой И носом Сирано де Бержерак. Часы в столовой били два удара. Потрескивала мебель. Сон не шел. И я, боясь дышать, из-за подушки Товарища ночного доставала: То был нелепый плюшевый медведь; Нос шерстяной, заштопанный лиловым. И пуговки от туфель вместо глаз. Так в тишине я, притаясь, играла. Медведь сидел, протягивая лапу, И пуговичным пазом отражал Малиновую звездочку лампады. Я говорила на ухо ему, Что уплыву на корабле крылатом. Где триста тысяч алых парусов, И капитан продаст мне осьминога, Которого а буду на цепочке Водить и по утрам поить какао. Я говорила о ручных газелях, О феях и о залах из стекла. Там будут в париках скользить лакеи И бабушке в отместку подавать С лепешкой мятной страшный рыбий жир И как-то раз, играя, я заснула. И, может быть, мне снились эти залы, И пьяные от ветра корабли, Которые всю жизнь потом манили Мою тоску к простору океанов И солнцу неизведанных земель. Но только этот сон прервали боем Всё те же беспощадные часы. Проснувшись, я увидела, что свет Колышется под шапкою нагара, На потолок отбрасывая тень От бабушки. А рядом, на полу, Упав с кровати, неживой и тихий Лежал медведь, уныло, носом вниз, И за спиной обиженно торчали Беспомощные, маленькие лапы. Так он лежал один. И он озяб, А говорить не мог! И я вскочила На ледяной паркет, заплакав громко. Растерянная, с красными щеками От жалости, и, на пол сев, в рубашке, Просила извинить, забыв о том, Что ночь кругом, что бабушка проснулась. Что завтра мне судьба стоять в углу. И это все я вспомнила теперь, И здесь пишу. И грустно мне, и ясно. И навсегда, с той незабвенной ночи, Мне стал понятен голос неживых. Тоска вещей, безмолвная их боль, Глаза предметов, нежность их и нити, Протянутые к нам из тишины. Так в восемь лет мне было откровенье. 1928 * * * Помню шкап в кабинете, пожелтевшего Данте, Молчаливые стены, обитые кожей… Вы меня называли Печальной Инфантой, Говорили, что в черном я красивей и строже. На рисунке классическом, увенчанный лавром, Резкий профиль поэта в развевавшейся тоге И Вергилий в пещере говорил с Минотавром, И философы спали в лесу без дороги. Но нежданно пред нами, в ослепительном блеске, Как нарцисс, промелькнуло белоснежное тело Обнимавшей Паоло сумасшедшей Франчески, Чья любовь преступила земные пределы. Это символом было. Зашуршали страницы, И померкли круги полыхавшего «Ада». Мы над целою жизнью опустили ресницы, И душа засмеялась, ожиданию рада. Что же дальше? – Молчанье… Разрыдавшись, чадила Восковая свеча в надвигавшемся мраке, И Франческа на землю в ту ночь приходила И рассыпала в книгах темно-красные маки. 1930 * * * Эта нежность не была растраченной! Только ты обжог, никто другой. Золотой, угарной азиатчиной. Налетевшею пургой. Мне с тобой, нежданным и негаданным Коротать бы ночи до утра, В запахе сандаловом и ладанном Шемаханского ковра. И под рокот прялки, полднем солнечным В час, когда земля изнемогла, Смуглого родить тебе ребеночка. Желтоглазого орла. Это самое земное, чистое, Наше… Почему же не дано? Только ветер осени неистово Бьется в черное окно… Нет исхода древней женской ярости, Не поднять тяжелых век. В рыжих косах близкой старости Первый снег. 1934