Страница 12 из 100
T.S.F. Охмелев, Нараспев, В звоне, грохоте, шуме, В сумасшедшем самуме – T.S.F. Фокстрот, рапсодия, соната, хота, Австралия, Берлин, Тунис… За нотой нота, Скачками вниз, Из Проволок тумана, ветра… И где-то, где-то, Среди делений, ламп, винтов, Как хлопья снега, Как лихач с разбега В огнях подков – Влетели, врезались слова Москвы. И нараспев Мадрид кричит, и негры двух Америк Раскаты бубна с берега на берег Пригоршнями бросают в T.S.F Эй вы, проклятые! Глухие! Вы! Молчите! Слушайте слова Москвы! Здесь, в деревянном аппарате, Не цифры вспыхнули, – глаза Кремля. Скрипит мороз, гудит моя земля, И ветер захлебнулся на Арбате. И высоко, над сетью проводов, Над музыкой миров – Косые брови, Лицо скуластое, и пятна крови, И гром ломающихся льдов. 1935 СОВЕТСКИЕ ПАРАШЮТИСТЫ Стальные мускулы. Стальные лица. Богатыри, легионеры, птицы, Из черных туч на дальние поля Они летят и реют легким снегом. А там, внизу, чуть видная земля, Что некогда приснилась печенегам, И солнце, Игоря багровый щит, В леса упав, потухшее лежит. Они летят всё дальше и быстрее. С плеча срывается блаженный груз, И парашюты сказочные, рея, Плывут на солнце стаями медуз. Проходит дрожь по городам и весям. Ночь… Ни одна не теплится звезда… И всё летят неведомо куда Стальные птицы Страшного Суда В Московии, над древним чернолесьем. 1936 РАНЕЦ В нашей юности пули чирикали, Лаяли пулеметы. Роты Месили ногами грязь. Мы бежали с криком и гиком. И кто-то, В воротах Ютясь, Беспомощно всхлипывал О золотом гербе, О фрейлинах, о себе, О цветах родовой усадьбы… А нам – шагать да шагать бы, В старенький, школьный ранец Встукивая марша дробь. Трубные кличи вьются, В зареве революции Реет двойной багрянец: Кумач и кровь. Когда ураганы с Ладоги Прогудели по мертвым школам, Мы, дети, без дров и без хлеба, Увидели новое небо И небывалые радуги Над ледоколом. Шли, колыхаясь, солдаты, Штыки в штыки, В молниях пушек раскаты У берегов реки. Нас увели куда-то, – Забыть. Не знать. Дети ли виноваты, Если отнимут мать? Нас увели куда-то, На путь тоски. Мимо прошли солдаты, Штыки в штыки. Мы избежали расплаты – В сердце заряда свинца, Но дети ли виноваты В старых грехах отца? Каким сквозняком подкошены, В громе, огне и свисте Были мы за борт брошены, Павших деревьев листья, Чтобы на тусклом Западе Кончить сиротский век, Не уставая плакать У вавилонских рек? И пока с хронической болью Застарелый и косный Некто В ворот, траченный молью, Проклинает суровые ветры Пошатнувшего ось Октября, – В нашей памяти, красным горя, Расстилается дальний рассвет. Мы бежали, кидая берет Высоко, в озаренный багрянец, В обновленную кровь, Отстучав о потрепанный ранец Барабанную дробь. 1936 КЛАДБИЩЕ Бетонная дорога и кресты Не наши: бисерные, жестяные… И мертвые лежат плечом к плечу. Под номерами, в маленьких коробках, И душно им! И душно тем, кто жив. Вдали маячат клячи катафалка, И черноусый в пыльном котелке. И сгорбленный рабочий в синей блузе, – Казенные свидетели конца. Мы ничего не говорим. Не плачем. Мы все философы давным-давно. Застывшие в холодном равнодушьи. Как мертвецы в квадратиках могил. И не сказать! И не поймет никто. Что это – мы! – Совсем, совсем другие. Так и стояли, глаз не опустив. И каменные лица наши были Бесстрастными, как лица изваяний В далекой Скифии, в пустой степи. Потом, на удивленье котелкам. Прилизанной шеренге чинных склепов. Фарфоровых амуров, и портретов Пригожих Жюлей в черных медальонах. Вспорхнули и поплыли огоньки Под древний возглас русской панихиды. А голос был монаший, черноземный. От скитов, от Николы Чудотворца, От звездочек на луковках церквей… «Иде же несть болезни» – пел монах… А нам казалось: дышит даль сиренью, И ласточки в тени колоколов Купаются свободно и блаженно… Еще казалось: добрая земля, Насыщенная влагой и корнями Живых цветов, свое раскрыла сердце И говорит: Ложись и мирно спи! Ты так устал… Но я щедра простором И глубиной. Мне для тебя не жаль Ни тишины, ни снежной колыбельной, Ни тысячи рожденных мною жизней: Травы, деревьев, птиц и мотыльков. От финских волн до желтых стен Китая Усопшие лежат в моей груди, И кладбища мои — сады услады, Где на свободе пчелы и сирень! Мы расходились, задувая свечи, Мы шли по европейскому асфальту. Нам вслед летели скрытые усмешки Усталых Жюлей в пыльных котелках, И, затоптав песчаную могилу, Рабочие считали сантиметром, Как уложить соседа потесней. Навстречу шли, без лиц, под номерами Культурные мещане и несли В горшках убогих кустики герани, Вздыхая, что цветы подорожали Из-за дождя! И капал грустный дождь На жестяные розы… В рыжей глине Лопаты шлепали: «Тесней!» «Тесней!» А я, сжимая маленький огарок В руке похолодевшей, говорила Кому-то вслух, – деревьям? Или небу? – О, пусть меня зарежет темный вор В каком-нибудь московском переулке, Когда из запотевшего трактира Взывает к звездам пьяная шарманка, Пусть я умру убитой или просто Свалюсь в овраг у дымного села, Насупившего крыши до сугробов, Но русской смерти я прошу у Бога! Но только права: лечь в родную землю, В глубокий бархат, сочный и живой! 1936