Страница 1 из 52
АЛЕКСАНДР ГОЛЕМБА. Я ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ МИННЕЗАНГА: СТИХОТВОРЕНИЯ
ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ
«Ах, полвека назад люди были проще...»
Ах, полвека назад люди были проще, они читали Калинниковские «Мощи» и Тургенева перелистывали заново, и Лаврецкого им было искренне жаль, и еще они почитывали «Новую скрижаль» Пантелеймона Романова. В этих книжках размусоливались дуновения и касания, но всего милее были подробные описания зыбкой ряби с утра на озерной воде, отражения солнца в недвижности плеса, пыли той, что вздымали линейки колеса, панталон, сюртуков, пиджаков и т. д. По душе им были издания Маркса (Адольфа) И Маврикия Осиповича Вольфа, И особенно Шеллер-Михайлов (титан!). Это был тех лет наивных времен Голсуорси, – впрочем лента цвела на Поддубного торсе, тихо к полюсу брел Гаттерас (капитан!). Перестали читать мы наивные книжки, времечко нам не даст передышки, воздвигая препоны бетонных плотин, чтоб уж вовсе ничтожный наш съежился шарик, – но прочли, отыскав философский словарик, всё, о чем рассуждали Платон и Плотин. Всё, о чем прошлый век рокотал на гитаре (о, тогда керосин был еще фотоген , ибо свет порождал с некой силой магической…) и о чем в немудрящей своей бочкотаре, не найдя человека, грустил Диоген, сей философ цинический.ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ
«Волшебный фонарь» – это старое слово, наивное чудо, которому встарь мы так удивлялись. Всё в жизни не ново, не ново и слово «волшебный фонарь». Вернее, два слова, сплетенные прочно в случайном единстве понятий и фраз. И осень. И трубы бурлят водосточно, и молодость вновь прорезается в нас, когда сочетаний блаженная сладость иль ржавой листвы омраченный янтарь, когда непрестанны, как детская радость, два дивных понятья — волшебный фонарь! Здесь всё, что когда-то таила планета в забывчивый нетелевизорный век: недвижность в слиянии тени и света и всё, чем пока еще жив человек. Здесь горя основа и счастья основа, осенних прощаний блаженная гарь и, как обещанье, как музыка слова, глупейшая штука – волшебный фонарь!ПОД КРЫЛОМ АИСТИНЫМ
Память в каждом живет человеке о просторах родимой земли: украинские чудо-лелеки, верно, в клювах меня принесли. И плыла под крылом аистиным Украина сквозь марево гроз: – Это что там еще за «людына»?..– задала она птицам вопрос. И отчизне ответили птицы, что пока человек я простой, что я песням хочу научиться в упоеньи ее красотой; и земля задышала как тайна, а лелеки бросали во тьму: – Что же, примешь ты хлопца, Украйна? Отвечала Украйна: – Приму!.. Есть у сердца смешные привычки… Это было довольно давно, – отскрипели поповские брички, пулеметные брички Махно; стало легче дышать на планете, с детской жадностью впитывал я Украины задумчивый ветер и летучий огонь бытия! Украина моя золотая, я вздымался в зенит голубой, в тяжком «Дугласе» плыл, пролетая, Украина моя, над тобой. Я видал твои синие реки, я прошел по твоим городам, и о чем гомонили лелеки — передам твоим струнным ладам. Не при мне ль зажигала очаг ты и стирала нашествий следы? Я видал антрацитные шахты и скопленья железной руды, соляные я видывал плиты, все дары твоей щедрой земли, – полновесными зернами жита надо мною созвездья текли! Украина моя, Украина, нынче прошлое просится в стих: снова память встает, как плотина над рекою свершений твоих. Слово памяти в песнях окрепло и гудит о борьбе и любви и о том, что, как феникс из пепла, поднялись поселенья твои. Я люблю твой узорчатый Киев на днепровском седом берегу, он похож на сказанье, – какие с ним сравнить города я могу? Милый Харьков люблю и Полтаву, и вишневых садов толчею, – я люблю твою старую славу, богатырскую славу твою! Я люблю твою звучную мову, свежих губ золотую молву, изобилия первооснову — молодую степную траву; я люблю твое солнце большое, ветер мира, тепла и жилья: с перелетной нечуждой душою прихожу к тебе, родина, я. Породнившись с твоею судьбою, молодую встречая зарю, жизнью всей говорю я с тобою, верным сердцем с тобой говорю: так прими эту исповедь сына, чья навек тебе песня верна, – Украина моя, Украина, быстролетного детства страна!«Деревья черные, как трефы…»
Деревья черные, как трефы. Земля оголена на всем пространстве от Мерефы и до Люботина. И не с беспечностью Эфеба – резвясь как зрелый муж, уже барахтается небо в глубинах спелых луж. И мимо зябнущего плеса, вращаясь на весу, проциркулируют колеса локомотива «Су». Блоха, прикидываясь Дафной, заполнит зыбкий пруд. Гудки завязнут в телеграфной проводке – и замрут. И над изменчивой личиной сигнальных фонарей грачиный гомон и галчиный, иль галочный скорей. И пробуждением Деметры овеян вешний шлях, замызганные километры и галька в колеях. И в неуемность окоема еще до темноты вплывут гектары чернозема, как жирные киты. Они помчатся в эстафете за музыкой стиха. Их прогарпунят на рассвете кривые лемеха. И устремляются в кочевья, сопя, как ламантин, китообразные деревья. Мерефа-Люботин.